Промысловые были

Самой вопиющей была теория отучения собак от работы по соболю, и оставление в подмогу лишь как птичницы для добычи привады. Что касается зверовых собак, то они вообще оставлялись на откуп сугубых любителей. Допускалась трофейная охота с собаками для богатых гостей, ну и собачье-ездовой туризм, с закупкой заморских собак. Будто у нас своих не водилось. Идеи эти витали в воздухе, а стараниями Диастаса внедрялись в сознание Старшовских домочадцев, и даже Старшой признавал: «Не, ну действительно охота изменилась. Понятно, по осени для души с собачкой походить – это здорово. Но если охватом берешь, то лучше насторожить побольше. Оно на то и выйдет. Если честно, уже прыти нет. Спина, коленки… Это у них-то четыре ноги, хе-хе. Четыре вэ-дэ». Что за «четыре вэ-дэ», Кекс не понял, просто повторил. Подозреваю очередной коленвал… Эх… В общем, все сводилось к сворачиванию Собачьего дела на наших родовых просторах. Прилагались выкладки, сколько центнеров налима и мешков сечки уходит на одну собаку в год, на четырех, и довод, «все это свари!» Плюс налоги на собак, которые вот-вот введут, несмотря на протесты.

Если б это было просто сворачивание! Это была настоящая угроза. Попрание веками сложившихся традиций. И особо прозорливые пророчили распад Собачьего мира и медленную, но планомерную замену наших охотничье-трудовых собак американскими туристически-развлекательными.

Кекс и вовсе говорил умудренно, что, хе-хе, какие, мол, хаски, никто не будет вас убирать и заменять хасками и аляскинскими бала… в смысле маламутами. Все будет гораздо грамотнее. Сделают так, что на вид вы останетесь западно или восточносибирскими лайками, а вести себя будете, как баламуты… Вот в таких идейных брожениях и протекала наша собачья жизнь в начале текущего века. А теперь к делу.

Новость первая. На новогодние каникулы маленькому Никитке задали сочинение: «Почему воровать нехорошо». Никитка, которого Старшой изо всех сил приучал к таежной и трудовой жизни, написал про «папиных собак» и про то, как «Рыжик пошел по капканьям, а папа его застрелил из «тозовки». Потому что воровать нехорошо». Учительница, приехавшая из города за северным стажем, исправила «капканья» на «капканы», а потом позвонила и выговорила Старшому: мол, что же вы ребенка к жестокости приучаете? Злющий и издерганный неурядьями Старшой сидел с Валей за столом и только собирался поднять стопку:

– Ну че, братка Вовка, между первой и второй?

– Помещается еще… Да, я слушаю. Чево-о-о? Ева Архиповна, не надо лезти. Вы детей учите – и учите, а со своими собаками я сам разберусь. До связи. – И швырнул трубку на кресло. – Кобыла. Давай, Валек.

Расстрел Рыжика Старшой от сына скрывал, сказав, что того волки съели, и правду Никитка случайно подслушал в разговоре.

Вторая новость заключалась в том, что ввиду неудачного охотсезона Старшой крепко подсел по деньгам и было непонятно, на что забрасывать весной по снегу бензин и продукты. Все подвозилось прямо к избушкам, не надо было корячиться на лодке по порогам, да и не все избушки стояли на берегу.

Третья новость: Коршунята осаживали Валентина и чуть не требовали продать половину. Четвертая: вроде бы Старшой договорился «за́иматься под проценты у Шатайлихи, причем сразу на все: и на за́воз, и на расчет с Валькой».

Шатайло были поселковые коммерсанты. Руслан – бывший охотовед, а Альбина Сергеевна Шатайло, его жена, хозяйка большого магазина, при которой Руслан был приемщик пушнины и водитель. А для меня Альбина – прежде всего хозяйка несостоявшейся Рыжиковой зазнобы, Николь, карликовой пуделихи или пуделессы, уж не знаю, как правильно. Альбина была, как кряж, квадратная, с каштановыми в красноту крепко завитыми кудряшками, отесанными с боков, и широким открытым загривком. Черты лица крупные, глаза очень красивые, карие на выкате и с розовыми, будто больными, влажными белками, ресницы гнутые и лучистые и яркая приветливая улыбка. Вся Альбина в дополнительном будто покрытии – пудре, помаде, глазной краске, в кольцах, перстеньках и сережках. В крупных, желтково-прозрачных, в муть, бусах… Покрытие было такое плотное, что, казалось, на отдых должно сниматься, позвякивая, усталым пластом.

Норковая шуба, сидящая квадратно, а если сбоку – то от бюста углом и тяжелым щитом до полу. Когда шла – казалось, едет, покачиваясь. Шапка светлая с пятнышками, нерпячья – косой шар с козырьком и меховыми же бубенцами. В общем, броня и каска. Под мышкой сумка с золотистыми и сложными для собачьего описания железячками и свисающим ремешком.