Промысловые были

– Ну, Николь… – Таган хрюкнул презрительно и покачал головой: – Сама с хренову душу, а еще в собаки лезет. Наш Кекс и то больше вешает. Так доведись на улице встретить, только бы вякнула. Николь… А Валькину половину выкупать наа. Наа. А то там такие соседи, что наперво у себя всю фау́ну кончат, а потом к нам полезут. После них кака зверь-птица? – произнес он в одно слово, и я начал представять себе эту сказочную Зверь-Птицу и как по ней работать, а Таган продолжил: – Баз понастроят, турья нагонят. Вообще житья не будет. Хрен че живое пролетит. Выкупать наа без булды… Тут я Старшого поддерживаю… – и Таган сменил тон на тягуче-недовольный: – Хотя че-то последнее время… Не знай. Ково он к имя лезет? Он думат с имя делить будет все… Он для йих чуждый. Все равно оне не возьмут его. Нами бы занимался… А мы б уж не подвели. Ме-а. Бесполэ-эзно.

Потом еще раз пронесся Кекс и сказал, что Старшой «все выслушал не вякнул». «Но участок спас!» – радостно домяукнул Кекс.

Таган сидел-сидел в будке, а потом не выдержал и вылез:

– Ты знаешь, я никогда не лез к нему. Соболя загнал, сохата поставил… Мое дело – поставить. А че там потом Старшой… Куда это мясо девать будет… куда че уходит… Мне это… знаешь… – отрывисто и с силой говорил Таган. У него, когда он расходился, появлялась такая, что ли, лающая манера, если так можно сказать в собачьем случае.

– Ты думашь, он за на́с запереживал?! – напирал он на меня. – Да ну на… За участок свой – больше ни за че! Что границы подперли с Коршунятами. Он же к ним мостился дела ворочать, а они его в грош не ставят.

– Да я тоже не понимаю, – поддакнул я. – Мы с Баксом (коршунячий пес) деремся, а он с Коршунятами за руку здоровается! Как так?! Ниччо не пойму.

– Да я ду-умал… ду-у-умал, – сказал Таган умудренно, – и все понял. Понимаешь, для него не мы́ главное! Не мы, а они! Чтоб его за ровню держали! Иначе его заедат!

9. Сохат

Валентин уехал. Нога у Старшого помаленьку зажила, хотя хромал он еще сильно. В апреле поехал завозить груз и, зная, как засиделись мы в деревне, взял нас с собой. По дороге Старшой останавливался и терпеливо ждал, пока догоним. Погода стояла – чудо. Днем солнце топило снег, а короткие и звездные ночи запекали плавленый слой до каменной крепости. Потом вдруг чуток заморочало, нанесло снежок и наст припудрило – снежная подпушь покрыла твердую корку. Прозрачный морочок так и висел, оберегая от солнца и даря мягкую дорожку. Дни стояли длинные, полные света и оживающего дыхания тайги. Вечерами за рекой ухала неясыть, а с утра дятел, едва прикоснувшись клювом к сухой и гулкой елке, впадал в такую дробную судорогу, что, когда строчка-очередь замирала, накатно стояло над тайгой стоверстное эхо.

На третий день в хребтовой избушке Старшой пилил доски, Таган под шумок куда-то убежал, а я тоже пошел подышать-прогуляться, пока держит наст. Пила раскатисто отдавалась по лесу, и, когда я отдалился, стал слышен далекий лай Тагана. И лай, и звук пилы, между которыми я оказался на линии, были необыкновенно разлетными и слитыми в ровную песню. Я понесся к Тагану и долетел быстро, несмотря на то что уже припекало, и в ельниках, где наст слабее, он ухал пластами и приходилось карабкаться.

Когда лай был близко, я увидел сохатиный след. На краю гари у ельника по брюхо в снегу стоял сохат, здоровый бычара, а у его морды, на одном с ней уровне, уверенно и с придыханьем работал Таган. Сохат, несмотря на наст, кидался на Тагана, делал могучие выпады передними ногами, обрушивая точеные копыта в те места, где только что стоял Таган. Я подскочил и бросился на подмогу. «С морды работай!» – крикнул Таган. Мы бегали по верху, и сохачья морда была напротив наших: это поражало, будоражило и хотелось впиться в морду. Сохат все понимал и медленно сдвигал поле боя с края гари в ельник, зная, что на открытых местах наст крепче, а в тени слабее. Крутя зверя и уворачиваясь от копыт, мы незаметно оказались в плотном чернолесье. Таган сделал выпад к сохачьей морде, сохат бросился вперед и, ухнув до полу, оттолкнулся и вновь вознес копыта. Таган отскочил и провалился в ослабший наст. От сокрушительно-плотного удара по голове он взвизгнул и осел, вмявшись в перемороженный крупитчатый снег… Каждое копыта работало свою полосу, параллельными очередями ложась на Тагана, который все проседал и мелко тряс головой. В этот момент на меня обрушился моторный рев, и подлетевший Старшой разрядил обойму карабина и, швырнув его в снег, бросился к Тагану. Закричал: «Тагаша, Тагаша, родной!» и, косо завалясь в рыхлую яму, взял его на руки и попытался потащить пешком за пять верст до избушки. И провалился, заковылял ногой, рухнул с Таганом, лицом в его лицо, в его лоб, мягко и кроваво ходящий на шкурке, в проломленный середовой шов, который так любил гладить, в глаза, в кровь и шерсть. И хрипло, в рык зарыдал, трясясь и лупя в наст кулаком.