Промысловые были

Таган еще дышал. Старшой снял куртку, постелил ее в нарточку, положил в него Тагана, который то открывал, то закрывал глаза и часто-часто вздрагивал веками. Аккуратно довезя до зимовья́, Старшой занес любимую собаку и положил на нары на шкуру. Я был рядом. Таган лежал на боку и его передняя верхняя лапа, сложенная уголком, тоже вздрагивала… Трудовая лапа с черным шрамом по седому ворсу, с темно-серыми шершавыми подушками, с рыжеватой ржавой шерстью меж ними. Таган вдруг дробно застучал зубами, вытянул лапы и умер.

Не могу… По людям так не плачут… как по нам… если мы того стоим.

– Харагочи Берегу!

– На связи, Берег, – серо и глухо ответил Старшой.

– Вова, че не выходишь? – высоко, певуче и гибко говорила Света. – Мы уже эта… волнуемся, може, че с ногой неладно? Нога как?

– Да какая нога?! – вскричал Старшой. – Тагана нет! Сохат стоптал.

– Убежал за сохатыми? Не по́няла! Повтори!

– Убил Тагана сохатый! Все. Нет Тагана. Погиб! Никитке не говори. Сам скажу. Как по́няла меня, прием! Все. Завтра домой. К мясу еще. Не буду больше говорить.

Тихо было в избушке.

Старшой сидел на чурке в пол-оборота к нарам и прислонясь к ним так, что правая рука лежала вдоль нар с краю и касалась Тагана, голову которого он накрыл потной своей рубахой. Тихо и бесполезно лился немеркнущий и недвижный весенний свет в затянутое пленкой окно.

– Серый, поди к мне, – вдруг сказал Старшой.

Я подошел и аккуратно лег рядом, стараясь ни шорохом, ни вдохом не нарушить неистовой тишины. Я лежал, почти не дыша, вытянув и скрестив передние лапы и положив на них голову. Было немыслимо тихо, как бывает, когда меняются смыслы. Дико было пошевелиться, но казалось, должно стать еще тише. И даже весенний синеющий свет звучал, мешал найти эту тишину, нарушал таинство. И я закрыл глаза. Сдвинулись планеты в небе, пошатнулись орбиты… не знаю, что стряслось со Вселенной – рука Старшого легла на мою голову.

Мне всегда казалось, что есть и есть они, огромные взрослые собаки, в тени которых суждено мне учиться и расти, набираться науки промысловой и жизненной. И я никогда не задумывался, как жилось Тагану, как вообще живется тем, кто старше и сильнее и под чьей тенью ты существуешь, ощущая над собой огромность всего того многослойно-бескрайнего, что наполняет жизнь правом на будущее. Конечно, брезжило ощущение, что над головой таких вершинных существ, как Таган, – разве только разрежение, космический вакуум… И сейчас, когда монаршей дланью Старшого подняло и вытянуло меня на иную орбиту, озноб этого разрежения я ощутил своей головой. И огромное что-то перешло ко мне от Тагана и означило, что мой черед настал.

Как-то я слышал разговор: Старшой вспоминал молодость и рассказывал, как ему нравилось ночевать в дороге в незнакомой избе и с какой пожизненной благодарностью после немыслимой усталости, ночи и снега вспоминались такие ночлеги. А потом и к нему под ночь завернул измученный мужичок, перегоняющий за триста верст снегоходишко. И Старшой всей плотью памятью ощутил, что значит ночлег, но уже с другой – согревающей, спасающей и утоляющей стороны. Теперь мне стало понятно, о чем говорил Старшой.

И с новой силой я ощутил, что без Старшого не проживу, но и он без меня не сможет. Что есть вещи, в которых он слеп, безрук и безног. И что как это сильно, когда над тобой… разрежение.

А ведь я должен помочь ему. Разве он чует запахи этой земли так, как мы? Земля моя… Разве он слышит, как оживают твои ключи весенней ночью? Как береза отходит от сна и готовит соковые свои жилы? Как набухают железки копалух и глухари чертят крылами кровельно-крепкий наст? Как соболята зачались в соболихах, а под метровым льдом заходил в синей тьме хайрюз с бирюзово-пятнистым плавником…

Как помочь Старшому рассчитаться за участок? Ведь я могу только хорошо искать соболей. Но для этого нужен поздний основной снег. Чтобы для начала лишь маленько выпал, присыпал моховый ковер, и забегало шелковое воинство парными стежками… И чтоб месяц или полтора не валило. Тогда я все смогу. Все.

Хотя и это не даст ничего, если не будет урожая ореха в нашем кедраче – чтобы со всех окрестностей, с гарей и лиственничников собрался там соболь. И чтоб не было в окрестностях мыши, и голубика не уродилась на редколесьях, не сманила соболя. И чтоб сам соболь вывелся, чтоб щенки не померзли. И чтоб и птички, и мышки нашлись на прокорм… Тогда я все сделаю! У меня ж четыре ноги!

Но и этого мало. Все пропадом канет, если за́ морем цену на пушнину не поднимут. И если с мышками-копалушками еще можно договориться, то тут я бессилен. Разве только с ветрами потолковать да пред солнышком на колени рухнуть. Невозможно… Непосильно. Но я должен.

Я спал, когда зашел Старшой, тихо взял тело Тагана, вынес на улицу и положил в груженую нарту, завернув в брезент, как в знамя. Я вышел тоже и до утра пролежал рядом на снегу.

10