Пропаганда 2.0

Сложные системы требуют сложных решений. Они используют для этого все виды пространств (физическое, информационное, виртуальное). И поскольку пропаганда базируется на двух из них – информационном и виртуальном – она оказывается максимально задействованной.

Пропаганда живет смыслами. Как правило, это смыслы неосуществленных желаний. И в этом плане пропаганда сближается с кино. Ведь недаром Голливуд называют министерством мечты всего мира. Постепенно герои кино и пропаганды начинают совпадать. Павловский вспоминал, что социология на момент выбора Путина выдвигала в герои именно Штирлица [12]: «Примаков породил всплеск массовых ожиданий и этим многое подсказал для кампании Путина. Стало ясно, где массовый нерв, каковы запросы. Нужен был тот, кто отыграет Чечню обратно, поскольку без этого Россия не верила в свое существование. Когда в 1999 году проводили социологическое исследование, кого из киногероев хотят в президенты, в первую тройку популярности попали Штирлиц с Жегловым. Была даже шуточная обложка «Коммерсанта-Власти» со Штирлицем: “Президент-2000”» (см. также [13–15]).

Пропаганда в принципе чаще говорит именно то, что хотят услышать, а не то, чего услышать не хотят. При смене социального строя на авансцену выходят обиженные прошлым строем. Советских диссидентов как раз наказывали за то, что их смыслы были антисоветскими по своей направленности, а перестройка, наоборот, сразу дала им в руки микрофон.

Получается, что все, кто слабо связан с существующим социальным укладом, недоволен им, заинтересованы в том, чтобы присоединиться в самых разных формах к смене строя. Они хотят перемен, в том числе и избиратели Обамы, которые пошли на слоган «Change».

Это смыслы перемен, но после получения власти использование смыслов становится более простым. Германия и СССР работали двумя аппаратами: смыслопорождающим (СМИ, литература и искусство) и репрессивным. И как в модели стокгольмского синдрома, люди склонялись к принятию навязываемых смыслов, чтобы не подпасть под репрессии.

Сын Берии говорит об одном из объяснений репрессивности государственной модели Сталина. Он приводит такой разговор отца [16]: «Уже после смерти Сталина отец рассказал, как однажды пришел к нему и говорит: «Иосиф Виссарионович, нельзя все время закручивать гайки, надо, чтобы вас любили, а не боялись». – «А я плевать хотел, – тот ответил, – на такую любовь. Дело не в любви, а во времени. У меня жизни осталось максимум десять лет. Если я не буду давить, не буду, как ты говоришь, зверем, ничего не достигну. Если любовью действовать, на это уйдет сто лет, а без меня вы ни хрена не сделаете».

Но это может быть также и просто объяснением, которое Сталин давал себе. В этом интервью есть также информация и о том, что Л. Берия отправлял сына на месяц в архив, почитать закрытые материалы о Ленине. Вот что он там читал: «Личные указания Владимира Ильича о создании концентрационных лагерей, его полная солидарность с Троцким, предлагавшим повсеместно организовать структуру комиссаров, описание ее задач. Ленин считал, что комиссар должен подслушивать, доносить, политически разоблачать… Одним словом, открылись неприглядные вещи, но больше всего потрясло, просто оглушило его отношение к церкви. Отец, кстати, очень терпимо относился к вере, и с его стороны я никогда антирелигиозных высказываний не слышал. Да и Иосиф Виссарионович, хотя и называл церковь опиумом для народа. […] У Владимира Ильича какая-то звериная злоба была к культам. Он писал, что наказывать попов надо таким образом, чтобы об этом десятилетиями, а лучше столетиями вспоминали со страхом. Все отобрать, храмы разграбить – таких указаний у него много. А в личном плане меня особенно покоробили материалы насчет действий Владимира Ильича против Плеханова».

То есть Берия не признавал правильности действий Ленина. А потом стал сомневаться и в Сталине. Все это создает очень сложные системы отложенных решений, которые можно начинать лишь после смерти человека.

Это в целом была сильная эпоха и делали ее люди весьма неоднозначные. Одним из них и был Л. Берия, но был и Сталин, оставивший после себя и память о репрессиях, но одновременно и память позитивного порядка, которая жива и сегодня. Правда, Д. Дондурей считает, что этот позитив воспитывается современным телевидением. То есть является не случайным, а сознательным, поддерживаемым современной пропагандой.

Дондурей раскрывает причины сегодняшней популярности Сталина [17]: «Сталин – лучший византийский император, чем Ленин. Намного лучший. У Ленина еще были какие-то отголоски той, российской культуры, что была ориентирована на европейские ценности, модели поведения, юриспруденцию, Конституцию. А у Сталина этого уже не было. Мне кажется, Россия – это бесконечный баланс двух культур: первой – европеизированной, которой, в частности, служили Столыпин, Александр Второй, Гайдар и многие другие. И второй – византийской, страшно неэффективной в экономическом смысле, но греющей душу большой части населения. Сталин – лучший выразитель второй культуры».