Пропавшая

— Когда вы виделись в последний раз, он был намного младше, — объясняет папа.

Одежды у тебя нет, кроме той, что на тебе сейчас, из больницы, — люди жертвуют больницам ненужные старые шмотки. Разумеется, в шкафу в твоей комнате вся одежда на шестилетнего ребенка.

— Лео, пойди выбери сестре что-нибудь из своих вещей, — просит папа, потому что сам он высокий, в его одежде ты утонешь.

Для меня по-прежнему дико, что под словом «сестра» папа имеет в виду тебя и что вот она ты — стоишь прямо передо мной.

Я ухожу к себе в комнату, отыскиваю там какую-то футболку, которую больше не ношу, беру спортивные брюки и несу тебе.

— Вот. — Протягиваю вещи.

Ты их берешь и говоришь:

— Спасибо, сэр.

У меня даже язык не поворачивается высмеять это твое «сэр»; ведь то, что тебе кажется, будто меня, своего мелкого братца, ты должна называть «сэр», — это ужасно. Да уж, в голове у тебя полный бардак.

— Зови меня просто Лео. Я же не старикан какой, чтобы быть «сэром».

Ты стоишь в дверях, прижимая к себе брюки с футболкой. Мне хочется многое узнать, многое спросить, но я не решаюсь. Хочется спросить о маме. Легенду, которую состряпала полиция, я слышал. Хочу знать, так ли все было на самом деле.

Ты переодеваешься, и после этого папа спрашивает, уложить ли тебя спать. В глазах у него стоят слезы. Ему так хочется уложить тебя спать, снова, спустя одиннадцать лет…

В ответ ты просто смотришь и молчишь, и тогда папа меняет тему:

— Если что-то будет нужно, только скажи.

Папа тебе все равно что чужой. Было бы странно, если б он тебя укладывал. Да и большая ты уже для всех этих «баю-баюшки-баю». Меня укладывать спать папа перестал сразу, как ты пропала. Ему было не до меня — он каждую ночь лил слезы.

Перед тем как лечь, я запираю дверь к себе комнату, а то мало ли. По словам детективши, ты смогла убежать, потому что сделала заточку. Слово «заточка» она, конечно, не говорила, сказала «самодельное оружие». Ты им кого-то пырнула. Когда тебя нашли, на твоей одежде была кровь. Чужая, не твоя. Вдруг ты и меня пырнешь, откуда мне знать?

Я все пытаюсь заснуть, ворочаюсь без конца. Тут ни с того ни с сего раздается папин голос — зовет тебя. Смотрю на часы: два часа ночи. Видимо, я сам не заметил, как все-таки уснул.

Слезаю с кровати, отпираю дверь и плетусь к папе. Нахожу его в коридоре. Он там просто с ума сходит: тяжело дыша, нарезает круги, словно ты где-то у него под носом, а он все никак тебя не поймает.

Нащупываю выключатель и зажигаю свет. Становится так ярко, что глаза режет. Закрываясь от света ладонью, смотрю на папу — он весь в поту, держится за грудь, точно от боли. Может, у него вообще сердечный приступ.

— Ее нет… — говорит он, останавливаясь передо мной.

На нем пижама, а обычно он ее не носит, спит просто в боксерах; ради тебя ему пришлось накинуть что-то поприличнее. Только вот у рубашки рукава слишком длинные — из-за них он весь взмок.

— В смысле нет? — спрашиваю я.

Папа встряхивает меня, схватив за плечи, и говорит:

— Просто нет, и всё, Лео! Нигде нет. Она пропала. Дилайла пропала!

Ему, наверное, приснился кошмар, будто ты снова, как когда-то давно, исчезла. Было бы неудивительно… Я иду к тебе в комнату — и тут же убеждаюсь, что это не сон, тебя действительно нет. Кровать заправлена, словно в ней никого и не было, а на полу лежит моя одежда. Она тебе не по душе.

Сразу думаю об окне. Проверяю — закрыто. Если ты и сбежала, то как-то иначе. Но вдруг это твои похитители за тобой вернулись? «Чертовы журналюги», — бормочет папа, потому что любой, кто смотрел новости, знает теперь, в каком городе мы живем, какой у нас дом, знает, что ты нашлась. Да тебя любой четвероклассник разыщет, если у него есть велик и доступ в интернет.

Я иду проверить ванную комнату, а потом мы с папой сбегаем вниз по лестнице и обыскиваем первый этаж. Всё впустую. Тебя нигде нет. И парадная дверь, и дверь с черного хода закрыты на замок.

Папа набирает детектившу — ее номер сохранен у него в телефоне, — и плевать, что на дворе ночь. На улице дежурят полицейские, но нет, он предпочитает не их или 911, а детектившу. Та сразу берет трубку.

— Кармен, это я, Джош.

Так по-свойски он с ней говорит, что даже тошно.

Я отхожу в сторону, слоняюсь от окна к окну и думаю, куда ты могла подеваться. Обуви у тебя нет, так что, где бы ни была, ушла ты босиком. Хотя тебе не привыкать.

Все хожу и хожу туда-сюда. Окна закрыты. И не просто закрыты — заперты. Через окно ты точно не могла сбежать. Иду в кухню. По пути бросаю взгляд на дверь в подвал. Не знаю, почему я вдруг решаю туда войти — наверное, просто потому, что закончились другие идеи. Открываю дверь. Лестница ведет в кромешную тьму. Мама все хотела когда-нибудь доделать здесь ремонт, но так и не успела до того, как попыталась вскрыть себе вены. Именно попыталась — у нее ничего не вышло: порезы оказались недостаточно глубокими, чтобы она истекла кровью. Их было много, однако глубокие вены, вскрыв которые мама умерла бы, она достать не смогла. Статистика говорит, что у многих, кто пробует вскрыть себе вены, ничего не получается. Просто потому, что это больно.