Пропавшая сестра

Доктор просит меня описать день, когда я потеряла Эльвиру, и я чувствую, что сейчас утону. Он не настаивает, но я знаю, что должна. Я закрываю глаза и делаю попытку за попыткой, однако что-то постоянно мне мешает, словно на моем пути вырастает крепкая стена, не позволяя двигаться дальше. Я бьюсь об эту стену, толкаю ее, но она не поддается. По словам доктора, я прилагаю чрезмерные усилия. Он советует вообще не сосредоточиваться на коляске, а вспомнить какие-то другие, приятные детали, связанные с садом. Я расслабляюсь и начинаю перемещаться в прошлое. Появляется красивый летний домик, хотя себя в нем я не вижу. Затем мозг наполняется другими картинами. Я вспоминаю орхидейное дерево с его сердцевидными листьями, белыми и розовыми цветками и густой кроной. Вспоминаю обезьян, качающихся на ветках. Я улыбаюсь. Теперь я вижу птиц со сверкающим зеленым оперением. Ноздри улавливают чудесные ароматы цветов. В июне и июле это розы, в декабре – огромные кусты пуансеттии с ярко-красными цветками, а весной – астры, вокруг которых порхают изящные белые бабочки. Я медленно погружаюсь в прошлое и словно по-настоящему переношусь в Бирму, чувствуя жаркий влажный воздух.

Голос доктора доносится издалека. Он спрашивает о том, что еще я вижу. Я качаю головой и чувствую участившееся дыхание. «Только коляску под тамариндом», – отвечаю я.

Доктор Гилберт молчит.

Затем, когда я чувствую, что мне становится невыносимо смотреть, вдруг появляется размытое изображение. Я пытаюсь сосредоточиться и еще плотнее зажмуриваю глаза. Или нет. Я не уверена, почему именно зажмурила глаза. Картина становится резче. Я вижу женщину в черном. Она убегает от коляски, унося сверток. Видение мимолетно; оно тут же исчезает. Я уже готова приписать это своей фантазии, но затем я снова вижу ту женщину. Она озирается по сторонам, проверяя, не видел ли кто ее. На мгновение у меня возникает ощущение, что я знаю, кто она.

Я не причиняла вреда моей малышке. Это была не я.

Я открываю глаза и вижу улыбающегося доктора Гилберта. «Отлично, моя дорогая, – говорит он. – Вы отлично поработали».

Глава 46

Они провели в Мемьо еще одну ночь. Белл ощущала фундаментальную перемену в их отношениях. Внешне это было не слишком заметно. Не прося Оливера отвернуться, она разделась перед ним; молча, склонив голову, обуреваемая смешанными чувствами. Что это? Надежда? Предощущение? Может, даже некоторое опасение. Наверное, то, что они оба находились на волосок от гибели и чудом спаслись, сделало ее более внимательной к своим глубинным чувствам. Возможно, безмятежный день, проведенный вместе, скрепил их узы. Может, этому способствовало ее высвобождение, когда вчера она наконец-то выговорилась, рассказав Оливеру о бойне в Рангуне. Или сработала совокупность причин? Чем бы это ни было, она вдруг утратила способность общаться словами, а в комнате сам воздух звенел от невысказанных желаний. С самого начала их с Оливером сильно тянуло друг к другу. И Оливер сегодня не отводил глаз, не боясь ее смутить. Подняв голову, Белл посмотрела на него и увидела такое же желание, возможно глубже ее собственного. Что бы ни соединило их, время пришло.

Он тоже разделся. Совершенно нагие, они стояли друг перед другом. Сняв все защитные барьеры, они молча согласились обнажить свою суть, свои недостатки, опасения и нескрываемое желание. В комнате было тепло, но Белл ощущала легкую дрожь. Она протянула руку, приглашая Оливера лечь.

В постели он шепотом попросил ее лежать спокойно. Она не смела шевельнуться. Оливер ласкал ее тело. Каждое прикосновение она воспринимала с обостренной чувственностью, отчего ласки напоминали изысканную пытку. Каждое прикосновение его пальцев к шее, груди, бедрам, губам ощущалось электрическим разрядом. Каждое прикосновение его губ отзывалось тихим стоном. Потом все снова изменилось. Чем настойчивее становились ласки Оливера, тем легче было ей расставаться с напряжением и тревогами, так долго копившимися в ней. Она отпускала душевную боль и страхи. Ей так сильно хотелось Оливера, что все мысли были только об этом.

– Я хочу близости с тобой… сейчас, – не попросила, а потребовала Белл.

Их слияние было бурным, ликующим. Белл хотелось плакать, но не слезами печали. Это будут слезы освобождения, слезы радости. А потом, раньше чем она осознала происходящее, ее начал разбирать смех. Сначала чуть-чуть, потом сильнее, и наконец смех сделался неудержимым. Невинный, естественный смех. Белл не помнила, когда она в последний раз так смеялась и смеялась ли. Она чувствовала себя беззаботной маленькой девочкой, свободной, как птицы, которых она выпустила возле пагоды Шведагон.

Оливер засмеялся вместе с ней, затем приподнялся на локте и внимательно посмотрел на нее:

– Если бы ты знала, как давно мне этого хотелось!

– И как давно? – лукаво прищурилась она.

– Дай подумать. – Оливер скривил рот, словно вспоминая. – С того момента, как я впервые тебя увидел.

Белл улыбнулась и почувствовала возбуждение, от которого ощущалась дрожь во всем теле.