Пропавшие наши сердца

А дальше нужно добавить красок – обрисовать подробности жизни, то, из чего складывалась неповторимость каждого ребенка.

Мелочи – то теплое, человеческое, в чем видна суть каждого. Спасение в малом.

Его улыбка была так переменчива. Только что смеялся, радовался – и вот уже хмурится. Даже к игре в «ку-ку» он подходил со всей серьезностью. Словно уже тогда предчувствовал, что мы можем исчезнуть, будто спрятавшись под одеялом.

Она отказывалась есть еду с углами. Я ей делала круглые бутерброды, а сама питалась уголками, подъедая за ней обрезки.

Прохожие сначала останавливаются в недоумении. Откуда голос? Озираются, ищут источник звука. Кто-то стоит за спиной? Или вон за тем деревом? Нет, никого. И, вслушавшись, уже не могут оторваться. Слушают историю, другую. Третью. Медлят, и вот они уже не одни – вокруг собираются группки, затем толпы, и все молчат, слушают. Привычные ко всему ньюйоркцы – они пройдут равнодушно мимо танцоров в метро, их не смутит ни толпа туристов с фотоаппаратами, ни уличный продавец в костюме сосиски, – и вот эти люди останавливаются, слушают, создавая на тротуарах заторы. Голос слышен отовсюду, точно из воздуха, – потом кто-то скажет, что он гремел с небес, словно глас Божий, но большинство будут настаивать, что все было ровно наоборот: голос шел у них из самого нутра и при этом обращался к ним самим, и пусть говорил он о чужих бедах, о чужих детях, о чужой боли, всем казалось, что речь и о них тоже, а истории, что лились нескончаемым потоком, – вовсе не чужие, а часть большой истории, куда вплетены и их жизни.

В тот вечер, когда тебя забрали, я на тебя сердилась: ты изрисовал несмываемой ручкой стены, и ковер, и лицо, и руки – все исчеркал черным. Я тебя отшлепала, и ты лег спать в слезах, а когда я отмывала губкой стену, к нам в дверь постучали.

Пусть люди помнят не только их имена, не только лица. Не только то, что их разлучили с родителями. Пусть запомнят, какими они были, ведь каждый из них человек – особенный, неповторимый, не похожий на других.

Помнишь, как мы ездили на дамбу? В тот день столько было вокруг всего удивительного: и морские львы в заливе, и колесо обозрения на фоне синего неба, и чайки над головой, а когда стало смеркаться, я предложила вместо ужина поесть мороженого, а ты на меня посмотрел так, будто у меня крылья за спиной отросли. Ты ел мороженое с арахисовой пастой и взбитыми сливками, а я – шоколадное. Домой мы возвращались в переполненном трамвае, я посадила тебя на колени, и ты уснул и обслюнявил мне шею, и слюни были с арахисовой пастой. Надеюсь, ты помнишь тот день. Надеюсь, ты помнишь мороженое на ужин.

Рано или поздно ей придется умолкнуть, она это прекрасно понимает. За ней уже охотятся. Ищут устройства, ломают одно за другим. Она как могла постаралась усложнить им задачу. Пусть идут на ее голос, протискиваются сквозь толпу, ищут источник звука. Им не обойтись без фонариков – пусть заглядывают в каждую щель, дырявя тьму тонкими иглами лучей. Пусть всюду лезут руками – в заплеванные, облепленные изнутри комками жвачки урны, в склизкие водостоки, в зловонные люки, пусть роются в собачьем дерьме, ищут крышечки, которые она так старательно маскировала. Выключить динамики нельзя, можно только сломать; их станут топтать ногами, но голос будет слышен из других устройств, в соседних кварталах; пусть убеждаются с каждой новой крышечкой, что их сотни, что как бы широко ни раскинули они сеть, все равно кто-то услышит истории. Надо постараться подольше играть с ними в прятки. Всех устройств им не отыскать, но рано или поздно они поймают сигнал и по цифровому следу доберутся сюда, в этот дом, где она сидит с микрофоном и стопкой блокнотов, которые носила при себе так долго, что обложки затерлись и покоробились. Когда за ней придут, она будет уже далеко.