Пропавший без вести

Когда вечером ты, кажется, твердо решился остаться дома, и, уже в домашнем халате, садишься ужинать за уютно освещенный стол, когда уже продуман порядок занятий или развлечений, после которых ты по привычке отправишься спать, когда скверная погода за окном сама собой предполагает вечернее домоседство, когда, наконец, ты уже столько времени тихо-мирно просидел за столом, что твой уход вызовет всеобщее изумление, когда и свет на лестнице уже погасили, и ворота уже заперты, – когда несмотря на все это ты вдруг в порыве внезапного недовольства собой встаешь из-за стола, сменяешь халат на сюртук, и, одетый уже по-уличному, стремительно забегаешь в столовую объявить о спешной надобности уйти, что ты немедленно и делаешь, спиной ощущая осуждение домочадцев, строгость коего, как тебе мнится, зависит от силы и спешности, с какой ты захлопнул за собой дверь, когда, наконец, ты оказываешься на улице, ощущая, как все члены твои какой-то особой, радостной готовностью отзываются на столь нежданно дарованную им свободу, когда чувствуешь, как одним этим своим решением ты пробудил и сосредоточил в себе решимость на все что угодно, когда ты с большей, чем обычно, настоятельностью осознаешь, что с легкостью осуществить самую стремительную перемену – дело не столько твоих сил, сколько твоих желаний, и, продолжая обдумывать эту мысль, еще долго бредешь по нескончаемо длинным улицам, – вот тогда, по крайней мере на один этот вечер, ты совершенно свободен от своей семьи, – настолько далеко, в столь мелкую несущественность она от тебя отпала, в то время, как сам ты, весомый и сущий, до черноты четкий во всех очертаниях, поигрываешь мускулами и чеканишь пружинящий шаг, наконец-то являя собой свой истинный образ.

Особенно усиливается это чувство, если в столь поздний час удается заглянуть к другу, проведать, как он там…

Решения

Воспрянуть от уныния и тоски – говорят, такое легко дается даже простым усилием воли. Я заставляю себя оторваться от кресла, обегаю вокруг стола, зажигаю огонь в глазах, кручу головой и шеей, напрягаю мускулы лица в энергичном прищуре. Пробиваюсь внутри себя навстречу любому чувству: бурно поприветствую А., когда он сейчас ко мне войдет, стерплю присутствие Б. в моей комнате и, совладав с утомлением и болью, медленно, большими глотками, вберу в себя все, что скажет мне В.

Но даже если я предприму все это, малейший мой промах – а промахов тут не миновать – неизбежно перечеркнет мою затею, неважно, легко ли, трудно ли она мне далась, так что в итоге все вернется на круги своя и я сползу к исходной точке.

А посему наилучший совет – принять все как есть, прикинуться тяжелой, бесформенной массой, даже если чувствуешь, что тебя вот-вот сдует прочь, не делать лишних усилий, а просто смотреть на других бездумным взглядом животной твари, не испытывая даже раскаяния, – короче, все, что осталось в тебе от этой жалкой жизни призрака, придавить своей же бестрепетной ладонью, то есть еще больше усугубить свой и без того почти замогильный покой и ничего, кроме этого покоя, себе не оставить.

Характерное движение для такого состояния души – медленно провести мизинцем по надбровьям.

Вылазка в горы

– Да не знаю, – крикнул я беззвучно, – не знаю я! Если не придет никто – значит, никто и не придет. Я никому ничего дурного не сделал, мне никто ничего дурного не сделал, вот только помочь мне никто не хочет. Вокруг сплошь одни никто. Ну, пусть не совсем… Но помочь никто не хочет, – а так все эти никто очень даже симпатичные. Я с удовольствием – почему нет? – совершил бы прогулку в их компании. Разумеется в горы, куда же еще? Вон их сколько собралось, этих никто, – цепочка сплетенных рук, частокол ног. И само собой, все во фраках! Мы идем себе шаляй-валяй, и упругий встречный ветер выискивает щелки в нашем дружном строю. В горах так привольно дышится! Даже странно, что мы не поем.

Удел холостяка

Похоже, ничего нет хуже, как доживать свой век холостяком, на старости лет, с трудом сохраняя достоинство, напрашиваться в гости, когда захочется хоть один вечерок побыть среди людей, подолгу болеть, неделями разглядывая из обжитого угла постылой постели свою пустую комнату, со всеми и всегда прощаться только у дверей своего подъезда, ведать не ведая, что это такое – вместе с женой по тесной лестнице подниматься в семейное гнездышко; в собственной комнате глазеть на забитые двери, ведущие в смежные, но чужие жилища, каждый вечер в немеющей руке нести домой свой холостяцкий ужин, смотреть на чужих детей и даже не сметь твердить себе: «Своих-то у меня нету», а в манерах и повадках равняться на двух-трех бобылей, памятных тебе еще по воспоминаниям юности.

А ведь все так и будет, с той лишь поправкой, что это ты сам, ныне и присно, стоишь и будешь стоять один-одинешенек, и это твое тело и твоя голова, а значит, и твой лоб, по которому ты стучишь себя ладонью.

Торговый человек