Пропавший без вести

Возможно, кто-то мне даже сочувствует, но я лично никак этого не ощущаю. С лавчонкой у меня одна маята, от которой только виски ломит и лоб раскалывается, а радостей и надежд ни на грош, ведь лавчонка-то маленькая.

Заранее, на часы вперед, мне нужно предусмотреть и упредить промахи и упущения раззявы приказчика; заранее, на месяцы вперед, угадать моды будущего сезона, причем не по вкусам клиентов моего круга, а на потребу непостижимого для меня сельского населения.

Моя будущая выручка в кошельках чужих людей, чьи помыслы и житейские обстоятельства для меня непроницаемы; не в силах провидеть их несчастья, как же я могу их предотвратить! Что, если там, в глубинке, в припадке внезапного расточительства они закатят в саду деревенского трактира пир на весь мир, а другие, отправляясь в Америку, насовсем простившись с родиной, напоследок вздумают на этом празднике задержаться?

А вечером, в конце трудового дня, едва я запру лавочку, передо мной встает вереница пустых часов, когда я ничего не смогу предпринять для непрестанных и неотложных нужд своего дела, и в этот миг волны тревоги, спозаранку посылаемые мною в будущее, разом вскидываются в душе мощным обратным валом и, накрыв меня с головой, несут неведомо куда.

Однако даже этому порыву я поддаться не могу, у меня один путь – домой, ведь лицо и руки у меня в подтеках грязи и пота, одежда заляпана и в пыли, на голове рабочий картуз, а башмаки исцарапаны гвоздями от товарных ящиков. Вот я и влекусь, как по волнам, пощелкивая пальцами обеих рук и ероша волосы встречных детишек.

Но путь мой недолог. Вот и мой дом, вот и дверца лифта, я открываю, вхожу.

И понимаю, что вдруг, наконец-то, совершенно один. Другие, кому по лестнице подниматься, по пути и подустать, и слегка запыхаться успеют, а потом, копя нетерпение и досаду, перед дверью ждут, пока им откроют, а им ведь еще и в прихожей шляпу вешать, и по коридору мимо нескольких застекленных дверей идти, и только уж после они в свою комнату войдут и в одиночестве окажутся.

А я уже в лифте один, и уперев руки в колени, смотрюсь в узкое зеркало. Когда лифт трогается, я говорю:

– Да тише вы все, отойдите, не угодно ли вам сгинуть за оконными шторами, в тени деревьев, под сенью листвы?

Я цежу это сквозь зубы, а за матовыми стеклами, будто широкими струями воды, уже скользят вниз пролеты лестничных маршей.

– Улетучьтесь! Пусть ваши крылья, коих я никогда не примечал, несут вас на ваши деревенские нивы или хоть в Париж, коли вам туда охота.

Но прежде насладитесь видом из окна, когда на перекрестке сливаются процессии сразу со всех трех улиц и, не уклоняясь, протекают друг сквозь друга, обнажая за последними рядами опустевшую брусчатку мостовых. Машите платками, возмущайтесь, растрогайтесь, полюбуйтесь прекрасной дамой, что проезжает мимо.

Пройдите по деревянному мосту над ручьем, кивните резвящимся в воде ребятишкам и вздрогните от тысячеголосого «ура» моряков с далекого броненосца.

Ступайте хотя бы вон за тем невзрачным прохожим и, затолкав в подворотню, ограбьте, а потом, руки в брюки, всем скопом последите, как он потерянно плетется по кривому переулку и скрывается за поворотом.

Вынырнувший из-за угла на небрежном аллюре разрозненный полицейский патруль осадит коней и оттеснит вас к стене. Пропустите их, в безлюдных улочках эти стражи порядка только сомлеют от тоски, уж я-то знаю. Вон, извольте взглянуть, они уже неспешно поскакали дальше, попарно и величаво паря над площадями.

Ну, а я – я уже выхожу, отпускаю лифт вниз, звоню в дверь и здороваюсь с открывающей мне прислугой.

Рассеянным взором

Что же прикажете делать в эти весенние дни, которые наступают теперь так быстро? Сегодня с утра небо хмурилось, но стоит сейчас подойти к окну, и ты невольно замрешь, прильнув щекой к оконной ручке.

Там, внизу, ты увидишь отсвет теплого, уже, правда, заходящего солнца на ребячливом лице девчушки, что шагает по двору и как раз оглянулась, а еще увидишь тень мужчины, что идет вслед за ней и вот-вот нагонит.

Но вот мужчины прошел, и ничто больше не омрачает светлый лик ребенка.

По дороге домой

Какой, однако, силой убеждения напоен воздух после грозы! Мне мерещатся какие-то мои заслуги, меня одолевает сознание собственной важности, и я даже не слишком сопротивляюсь этому чувству.

Я вышагиваю степенно, и к мерному ритму моих шагов подлаживается тротуар, улочка, весь квартал. Я тут по праву в ответе за все – за каждый стук в дверь или кулаком по столу, за все хмельные застольные тосты, за все соития любовных пар – в постелях, на лесах новостроек, в укромной тьме переулков, в любой нише любой стены, на оттоманках борделей.

Я соизмеряю свое прошлое со своим будущим, нахожу и то и другое превосходным, ничему не могу отдать предпочтение и если что и готов порицать, так только несправедливость судьбы, столь щедрой ко мне во всех своих милостях.