Прощай, грусть! 12 уроков счастья из французской литературы

Что касается мифа о «французском счастье», сомневаюсь, что кто-нибудь когда-нибудь действительно считал французов особенно счастливыми людьми. В исследованиях благополучия (вас не бесят исследования благополучия?) они всегда показывают ужасные результаты. Когда Wrike, «платформа организации труда» из Кремниевой долины, заказала оценку индекса счастья четырех тысяч рабочих из Великобритании, США, Германии и Франции, оказалось, что французы больше всех страдают на работе. Счастливее всех были американцы. По-моему, это самоочевидно. Конечно, французы не любят работу: они слишком заняты тем, что наслаждаются настоящей жизнью. Работа для них не настоящая жизнь. Американцы же, конечно, сообщают, что счастливы на работе: в отличие от французской, англосаксонская модель постулирует, что наша работа определяет нашу идентичность, а потому мы должны находить способ профессионального самовыражения, ведь иначе наша жизнь будет считаться провальной. Французы говорят: «Зачем терять время на работе, когда есть вино, сыр и секс?» (Очевидно, счастливее всех должны быть те французы, которые работают с вином, сыром или сексом. А теперь представьте рождественскую вечеринку для сотрудников «Плитки мудрости»…)

Получается, что французское счастье в том, чтобы правильно смотреть на вещи. Каждый из нас может обрести такой настрой. Дело не в том, что французы счастливы постоянно, и не в том, что они счастливее, чем мы. Дело в том, что у них такой подход к жизни, который позволяет им ценить ее прелести и мириться с тем, что прелестна она не всегда, а потому нужно уметь определять приоритеты. Кроме того, французы просто не могут не заботиться о смысле жизни и не задумываться об этом всерьез. Детям во Франции преподают философию с одиннадцати лет, и до восемнадцати этот предмет остается у них обязательным, как было установлено еще в 1808 году. На philo, как называют философию французские школьники, они по четыре часа пишут эссе на такие темы, как «Может ли научная истина представлять опасность?» и «Можно ли сказать, что человек должен сам искать свое счастье?». Когда французского министра образования спросили, зачем преподавать философию молодежи, он ответил, что основная задача курса состоит в том, чтобы «выработать навык самоанализа». Представьте, что в вашу национальную идею входило бы настойчивое требование заниматься самоанализом. Это слишком серьезно!

Если уж выбирать мировоззрение, то я хочу именно такое. Но можно ли сменить мировоззрение, выучив иностранный язык? Можно ли составить новую картину мира, пользуясь другими понятиями (или просто словами) – скажем, более французскими? Можно ли считать себя счастливее, заимствуя из иностранного языка? Хотя, начав изучать французский, я этого не сознавала, на самом деле именно это и давало мне мотивацию с самого первого знакомства с языком. Я не могла оказаться в другом месте, потому что в одиннадцать лет должна была жить с родителями. Если бы я попыталась сбежать во Францию или куда-нибудь еще, полицейские вернули бы меня домой. Но изучать другой язык, который не был мне родным? Это было безопасно и законно, а еще позволяло мне мысленно переноситься в другие места, не вынуждая никого собирать поисковую группу.

Много лет спустя я узнала, что ученые давно спорят о влиянии языка на мировоззрение и самосознание людей. Вопрос «Влияет ли язык, на котором вы говорите, на вашу манеру речи?» разбирается в чудесной книге Гая Дойчера[54] «Сквозь зеркало языка. Почему на других языках мир выглядит иначе». Дойчер анализирует нашу склонность утверждать, что знакомые нам языки – и те, что мы знаем с детства, и те, что полюбились нам позже, – в некотором отношении особенные. Как правило, мы считаем, что языки обладают определенными характеристиками (немецкий – практичный, французский – романтичный и так далее). В истории, отмечает Дойчер, было немало попыток сказать, что разные языки подходят для разных целей и настроений, и особенно этим грешили хвастуны, которым хотелось подчеркнуть, сколькими языками они владеют. Испанский король Карл V заявлял, что говорит «по-испански с Богом, по-итальянски с женщинами, по-французски с мужчинами, а по-немецки со своим конем». (Мне жаль тех женщин, которые не знали ни слова по-итальянски, но вынуждены были слушать, как он трещит языком, хотя, возможно, они были и рады не понимать его высокопарных речей. Сдается мне, даже бедный конь не раз закатывал глаза…) Несомненно, есть свидетельства, что язык, на котором мы говорим, влияет на то, каким мы «видим» мир. В русском, например, есть два слова для обозначения синего цвета, но разница между ними не тождественна той, которую мы подчеркиваем, говоря light blue и dark blue («светло-синий» и «темно-синий»). Судя по всему, русские считают эти цвета разными.