Прощай, творение

Люди не смотрят записи его выступлений по кабельному телевидению, они с неизбежностью переключают канал, сочтя его одним из тех чокнутых телеевангелистов, проповедующих о мире, как о свершившемся аде.

Но когда они приходят, то плачут от дешевых, как мексиканская шлюха, откровений, которые он предлагает. Люди, забывшие, что такое экстаз осознания Бога надо всем и Бога во всем, люди, включающие вечерние новости, чтобы полюбоваться своей гибнущей страной, все эти чудесные, чудесные люди, запертые в мире, где больше не во что верить.

Так безраздельно принадлежащие ему в минуты первобытной радости, которую он дает им.

Калеб чувствует взгляды сотен глаз, обращенные на него, и это только придает ему сил. Он может говорить бесконечно, ведь говорить, значит воплощаться и быть.

Он может вести за собой толпы. Иногда Калеб думает, а что если заставить их пойти штурмовать отделение полиции? Отправить армию своих игрушечных солдатиков на солдат настоящих.

Что тогда станет с ними? А что - с его душой?

Калеб говорит:

- Вы не видите дьявола, потому, что слишком полно он проник всюду. Потому что он - все, что вас окружает. Посмотрите вверх - туда, где одно только небо свободно от его сил!

А потом, на самой высокой ноте, посреди кульминации, Калеб замечает ее. Рыжие волосы распущены, на губах блуждает улыбка. Айслинн смотрит на него, а он кричит:

- Америка - это ад!

И люди вокруг шумят, как море, потревоженное штормом. Калеб кричит:

- А вы - демоны! Слуги этого ада! Раскайтесь, отказавшись от скверны, выпустите из себя его семя.

Айслинн чуть склоняет голову набок, щеки у нее раскраснелись от духоты.

- И это единственное, чего ждет Бог, - заканчивает Калеб куда тише, и все затихают тоже. Тишина, будто пропасть, разверзается перед ним.

Калеб уходит со сцены, не дожидаясь аплодисментов, в конце концов, они ему даже не нужны.

В гримерке он пудрит нос кокаином, оскаливается, показывая зубы своему отражению. Забавно, теперь он будто бы может заставить свою паству поверить во что угодно. Он, наконец, стал тем, кем мечтал увидеть себя. И одновременно тем, кем всегда боялся оказаться. Трясущийся от кокаина лжец с силой пророка.

Калеб уже и не помнит, как был человеком. Но ему нравится быть колдуном.

Пусть все это игрушки, ведь настоящей веры у него больше нет, но ему нравится играть. Калеб смотрит на свое отражение с судорожно расширенными зрачками и блестящим оскалом зубов. Вот лицо дьявола, его настоящее лицо.

За спиной он видит дьяволицу. Айслинн закрывает за собой дверь, облокачивается о стену и закуривает длинную, тонкую сигарету.

- Отличная работа, мой милый, - говорит она. - Я была уверена, что оставив тебя ни с чем, увижу в процветании, когда вернусь. Ах, эти протестанты.

Калеб вертится на стуле, смотря, как двигаются, будто звезды по небосводу, лампочки на потолке, пока она продолжает:

- Эта сотня лет была для тебя успешнее предыдущей.

- Поскольку тебя не было рядом. Зачем ты сюда явилась? - спрашивает Калеб.

Она затягивается сигаретой и выпускает дым, наблюдает за его движением, как девочки наблюдают за бабочками. Ее губы накрашены алым, не слишком аккуратно, а вырез платья демонстрирует ее тело, как товар.

Шлюха, дьявольская сука, думает Калеб, но это заставляет его засмеяться, он же больше не верит в дьявола.

- Чтобы забрать тебя с собой, - говорит она самым мягким и ласковым голосом. - Но для начала завтра вечером ты придешь ко мне в отель, и мы чудесно проведем время вместе.

- Ты, правда, думаешь, я куплюсь на это? - улыбается Калеб.

Но знает он и знает она - купится.

***

Айслинн Бейкер пришла к нему глубокой ночью. Калеб еще не спал, он читал, хотя глаза уже болели, пытаясь в неровном свете свечи сложить друг с другом буквы.

Калеб так и не услышал ее шагов, он обернулся только на голос. Айслинн сказала:

- Здравствуйте, преподобный Мэйсон.

И Калеб подумал, что ему почудился этот голос, но обернувшись, увидел Айслинн. Ее рыжие волосы были распущены, она была в ночном платье, и его белизна почти сливалась с белизной ее кожи.

- Миссис Бейкер? - выдохнул он, а Айслинн улыбнулась. Тряхнув волосами, они склонила голову набок.

- Ты впервые действительно убил ведьму. Доволен? Совсем юную ведьму, Калеб. Будь у тебя сердце не из камня, ты бы отпустил ее. Она, по крайней мере, сделала все для этого. Ее даром было внушать воспоминания. Держу пари, ты переполнен ими. Вот Чэрити светится на воскресной службе, а вот она, стыдливо опустив глаза, помогает бедным. Этого не было, Калеб. Она была обычной девушкой, не лучше и не хуже других. Но, о, будь ты способен хоть что-нибудь чувствовать, ты оправдал бы столь набожную христианку, не подвергая ее мучениям. Но ты убил мою девочку.

Губы у Айслинн вдруг страдальчески скривились, лицо стало таким, будто она сейчас заплачет. Калеб заметил, глаза у нее красные. А вот голос ее ничуть не дрожал:

- Правда в том, Калеб, что ты не способен был бы даже приблизиться к ведьме, не являющейся юным, беззащитным созданием. Доблести и чести в твоем поступке не больше, чем в убийстве волчонка. Но теперь, Калеб, к тебе пришел волк.