Прощальный подарок Карла Брюллова

– Пап, не суетись. Все будет ок. Во сколько нам выходить из дома?

– В восемь. Надо забрать тело из морга, потом в собор, кладбище и поминки. Поминки будут в банкетном зале, помнишь… – Но Андрей не только не помнил, но уже давно не слушал родителя.

Николай Михайлович, замолчав на полуслове, покинул комнату сына. Почувствовав себя бесконечно одиноким, старым, никому не нужным.

Лена, она всегда его выслушивала. Всегда поддерживала, всегда жалела, восхищалась им, хотя и восхищаться-то по большому счету было нечем. Да, она придавала смысл его жизни, уверенность ему как личности, поддерживала самоуважение.

О, боже, да она и была смыслом его жизни. Чуткая, умная, добрая, заботливая, внимательная, верная. А он?

А все Лилька-стерва! Надо немедленно ехать к жене просить прощения. Отец прав, он не должен был ее отпускать. Тряпка. Сопляк. А еще картина.

О картине он подумал стыдливо, шепотом. Словно боясь, что кто-то его подслушает.

Картину надо вернуть. Картина – сокровище. Бесценное сокровище. В последние годы они с отцом часто спорили, не стоит ли очистить картину и повесить ее на достойное место в квартире.

Отец был против, напоминая о том, сколько раз на их сокровище покушались и что лишь мудрость и предусмотрительность Андрея Михайловича Первого уберегла их от беды.

Нет. Картина должна быть скрыта.

А в молодости Николай Михайлович, юный и честолюбивый, вообще хотел избавиться от картины, считая ее проклятием, а не даром, который мешает всем представителям их рода зажить полной, счастливой, насыщенной жизнью.

Что талант принесет ему, молодому идиоту, куда больше счастья и достатка, чем жалкое существование популярного стяжателя. Да, если бы не отец и не портрет, какое жалкое убогое существование он бы влачил?

Достаточно взглянуть на Царь-Пушкина. Вот уж человек, отмеченный Богом. Ведь и в Академии считался самым одаренным студентом, да и сейчас его картины – одна лучше другой, а толку? Прозябает в нищете, дети толком не пристроены. Зато талант!

Глава 15

9 ноября 1972 года, Ленинград

– Боже мой, как это могло случиться? У нас же сигнализация, замки! Миша, накапай мне еще корвалолу. Люба, сядь, пожалуйста, ты мелькаешь туда-сюда, у меня голова уже закружилась! Андрюша, а ты что молчишь?

– Леночка, что же тут сказать? – тяжело вздыхая, успокоительно произнес Пичугин-старший. – Наша милиция – сама лучшая в мире. Картины обязательно найдут, мы же не на Диком Западе. Картины, представляющие такую ценность, не так-то легко реализовать, вообще не понимаю, на что рассчитывали воры? – недоуменно пожал плечами Андрей Николаевич.

– Люба, присядь, наконец, почему ты все время двигаешься? У меня от этого метания голова с новой силой разболелась. – Елена Леопольдовна Пичугина, вторая супруга Андрея Николаевича, была лет на пятнадцать моложе мужа, она была все еще бодра, привычно капризна и избалована. Из-за этого их отношения с невесткой складывались непросто, каждая считала другую неоправданно высокомерной, избалованной, с непомерно завышенной самооценкой.

– Елена Леопольдовна, вы, когда расстраиваетесь, заставляете всех хлопотать вокруг вас, создавая суету, а я предпочитаю снимать нервное напряжение простым движением, например, шагая по комнате. Не вижу в этом ничего предосудительного, – возразила свекрови Любовь Георгиевна, не расположенная сегодня к компромиссам.

– Люба! – В голосе Елены Леопольдовны явно слышались возмущение и укоризна.

– Любаша. Действительно, надо быть…

– Надо быть? – обернулась резко к мужу Любовь Георгиевна. – Ну, договаривай, кем?