Прощание с «Императрицей»

– Тем лучше, что не барон, меньше внимания привлекать буду. Иное дело, – он ищуще поводил пальцем по каллиграфическим строкам и гербовым цветастым разводам, – как доказать, что это я? Морды-то нет?

Действительно, несмотря на пышное полиграфическое исполнение, даже места для фотокарточки в удостоверении предусмотрено не было – всё занимали сиреневые и синие оттиски разнообразных печатей с понурыми прусскими орлами.

– Надо знать религиозную преданность немцев канцелярии, – снова усмехнулся «фон Радецкий». – Им и в голову не придёт, чтобы печать учреждения оказалась не там, где ей положено быть. Так что фотографии они, может, ещё и не поверят, – мало ли что померещится? А вот чтобы справка с печатью оказалась не в тех руках? Исключено. Так что, пока тут не появится новой печати, опровергающей предыдущую, вы…

– Борис Венцеслав Радецкий, – ворчливо констатировал капитан Иванов.

– Ударение на предпоследний слог, – наставительно подчеркнул Никита пальцем в нужной строке. – Если будете время от времени и в немецких словах педалировать этак, то за польский акцент сойдёт.

– А сам-то кузен где? Борька? – деловито, но уже между прочим уточнил Николай, мысленно примеряя роль этакого европейского космополита.

– Сгинул где-то в Сибири, – бесстрастно сообщил Никита, выискивая в бумагах что-то ещё, но, заметив немой вопрос во взгляде пытливых серых глаз, добавил с некоторым даже вызовом, но, как всегда, не таким уж и твёрдым: – Как участник антирусского подполья.

Впрочем, Николай только хмыкнул:

– Что ж тебя-то «братскими» чувствами? Не пробрало, что ли? За вольную Польшу?

– Отчего же не пробрало… – заметно расслабился Никита, даже улыбка скривила край тонкогубого рта. – Помнится, даже как-то пьяному городовому в фуражку дерьмо собачье подбросил.

– Собачого… – вставил наконец реплику и вахмистр Борщ. – От вжэ ляхи! А для мене там є щось? У цій вашій скрині?.. – сунулся и он в шкатулку с фамильными бумагами «фон Радецких».

– Сейчас поищем, – неопределённо пожал плечами барон-подпрапорщик.

– Слушай, я что подумал, – насторожился вдруг Николай, изучая тощую книжицу «аусвайса», состоящую в основном из пограничных отметок. – А там, куда этот пропуск… Там знают, что братец твой нынче в Сибири?

– Знают, звонили, – кивнул Никита. – Так что искать не будут.

– Лишь бы их никто не обрадовал, – проворчал Николай. – Что нашёлся их Борис Венцеслав Радецкий, – заучивая, повторил сам для себя капитан Иванов. – Это по-нашему выходит Борис Венцеславович? Инженер фирмы «Stock & Co. Berlin-Marienfeld». Waffen Manufakturen. Подданный короля Прусского, но… не императора Германского. Ишь. Как будто это какой-то другой Вильгельм. Хитро. Для короля свой, для кайзера – иностранец. Ну да хрен с вами, герр. Только в печь не сажайте. И что я там за инженер? – пролистнул Николай странички со штампами пропуска: – Die Waffen Verk. Инженер-оружейник, значит. Ну, хоть с этим повезло. Отоврусь, если что, терминологией. Послушай, Никита, а…

Николай вдруг оборвал себя на полуслове.

Через секунду и вахмистр Борщ подскочил на ноги как ошпаренный.

Лишь Никита впал в оцепенение, хотя зрачки его расширились мгновенно, как у кошки, застигнутой на ночной кухне свечкой в руке хозяина.

– Гаубицы! – крикнул в его побелевшее лицо Николай. – Не знают они, что ушли!

Кто не знает и о чьём уходе не знает – разъяснять уже было некогда, да и незачем.

Низкий нарастающий гул стремительно переливался в звенящий шелест, и стёкла в бойничном узком окошке уже вторили ему хрустальным дребезжанием.

– В подвал! – рявкнул Николай, срываясь с места так, что взвихрил за собой ворох бумаг.

На тёмной и тесной винтовой лесенке башни он оказался первым. Рискуя скатиться кубарем, сбивая локти о стены и перила, гулко прогрохотал несколько оборотов чуть не вокруг самого себя, и слыша за спиной панический топот товарищей, который оборвался внезапно вместе со всеми звуками, что только что переполняли тесную каменную башню.

Глухая подводная какая-то тишина, которую вдруг прожёг яркий ослепительный свет, будто он, пехотный капитан Иванов, оказался за бортом судна, их белой севастопольской яхты, в море.

…В море его детства, во фланелевой матроске под поясок, которую он отчаянно ненавидел как раз-таки за её шаблонную детскость. Но это уже всё равно. Потому что видения детства – это конец. Это смерть… И то, что его нащупал под водой мощный корабельный прожектор, пробил мутную прозелень до самого дна, высветил его с микроскопической детальностью – до щепки, до трещины в дереве, до выщерблины в каменной кладке – это не спасение. Это ему просто указали путь. Светлый путь во мрак небытия…

Кажется, вспух мгновенным наростом и затрещал изнутри чешуйчатый ствол того самого «мирового дерева», на которое молились их древние германские предки; вскипел пузырями огненной смолы. Камнепады и рыжие дымные шлейфы скрыли из вида круглые стены башни, а вскоре и весь замок словно затянуло серыми тучами, противоестественно выраставшими из самих замковых стен.