Прощание с «Императрицей»

Офицер по виду. В овчинной папахе с синим суконным верхом, перекрещённым золотой оплёткой в виде шестиконечной звезды. Выскочил, как чёрт из табакерки, откинув сначала кожаный тент кабриолета, весь эдакий ни много ни мало с усами торчком и с ручным пулемётом «Мадсен» на ремне через плечо. Дал короткую очередь, судя по сморщенной в печёное яблочко физиономии и бесцветной вспышке на конце ствола. Но поскольку в следующую секунду кожаный верх кабриолета едва не накрыл его, подскочив на колдобине, с цирковой такой джигитовкой офицер выбрался на подножку.

Кто кого? «Мадсен» или «Виккерс»? Оба пулемёта принялись выстрачивать траурные ленточки для кладбищенских венков почти что одновременно. И обоих стрелков, наверное, похвалил бы инструктор – немецкий где-то под Лейпцигом или русский на полигоне бомбометания под Качей. Если и разошлись строки пуль, то в самой близости. И в левой паре крыльев «Григоровича» засветились лохматые просветы пулевых отверстий – в опасной близости от расходных баков, закреплённых на стойках. И тент кабриолета полетел чёрной ветошью справа от водителя и лихого стрелка на подножке (досталось ли тем, кто сидел по правую руку, и был ли там вообще кто-нибудь, – бог весть, не рассмотрел штабс-капитан).

Да и не до подробностей. Счёт шёл на мгновения, оборачивавшиеся внизу метрами упреждения, если, конечно, успеть.

Кирилл дёрнул рычаг зарядного ящика, и со свистом, неслышным отсюда, к земле унеслись зажигательные бомбы. Те самые «дядюшкины», системы Стечкина. Точно самый «гнев божий» с бесстрастной скукой просеял из решета моторизованный ангел.

Огненные кляксы густо забрызгали порыжелую «топографическую карту» позади, меж поплавков гидроплана. Но уже вскоре из керосиновой копоти и дымных теней с жизнелюбивым торжеством вынырнул, засверкал никелем и латунью нарядный «Принц», которого, скорее всего, спасли его нищенские «галоши» голодранца военной экономии. Видать, зарылись тележные колёса с резиновой лентой в щебне низа осыпи, и потому не поспел «Prince Henry

» за собственной смертью, а теперь уж и вовсе от неё шарахнулся в сторону.

Пауза на разворот обоими офицерами не была потеряна даром.

Штабс-капитан Иванов, чертыхаясь, чуть ли не полностью вылез из «гнезда» и перебросил тягу с бомбового ящика со «Стечкиным» на новаторского «Стычинского».

А турецкий офицер, к чести его, ничуть не потерял самообладания, несмотря на адскую топку, распахнувшуюся вдруг сразу перед автомобилем. Повалившись на колени товарища с аксельбантом адъютанта, безучастно откинувшегося на спинку, турок яростно выдрал опустошённый рожок магазина и стал вставлять полный сверху ствольной коробки.

Точно средневековые рыцари, закованные в железо, разошлись вдоль турнирного барьера, чтобы через пару мгновений снова сойтись на встречном направлении: аэроплан с разворота и сверху, автомобиль – с поворота в сторону села, где рассчитывал спрятаться. Две новые ипостаси рыцарей второго десятилетия моторного века…

Почтенный Макал-ага, как это повелось с ним на склоне лет, начал было уже терять зыбкую грань между реальностью и миражами. Реальностью деревенской площади, где, впрочем, ничего и не происходило такого, что требовало бы его проницательного суждения и неоценимой мудрости, и миражами старческой сонливости, в которой для его положения первого на деревне философа таилась последняя в жизни угроза. Только тут неоценимая мудрость аги оспаривалась, а проницательность суждения подвергалась ехидному сомнению. Как только в сонных грёзах аги раздавался грохот кухонной утвари и зычный голос тюремного надсмотрщика, приводивший в движение не только гаремную половину, но и, казалось, всю остальную деревню, – даже блаженство полуденной дрёмы превращалось в лихорадочный кошмар. А сегодня старшая жена его скромного двуспального гарема, покойная уже лет десять тому, кажется, совсем разошлась. Мало ей показалось роли призрачного кошмара, и без того заставлявшего дряблую кожу старика покрываться мурашками суеверного ужаса, она ещё и взревела нечеловеческим голосом нечто нечленораздельное, да как огрела почтенного свинцовым кувшином по ревматизму – как в лучшие годы их совместной жизни…

И очнулся Макал-ага в молитвенной позе на песке майдана и почему-то среди каменных обломков, и в облаке рыжей глинистой пыли. А далее, будто в продолжение тягучего гашишного бреда, прямо над его неприлично голой, пергаментной лысиной пронеслось нечто, чему умудрённый обстоятельным опытом ага даже определения не смог подобрать. По крайней мере не сразу.

Чуть позже ему стало казаться, что пролетел над ним городской омнибус, виденный в Константинополе в годы мобилизации в Крым. Только вот без самих лошадей, от которых только и осталось, что неправдоподобные пар клубами, искры из-под копыт и копотный дым, – должно быть, от чрезмерного усердия механических скакунов.