Прощание с империей

Этими проблемами тогда пытались серьёзно заниматься. Архитектор Леонтий Бенуа предлагал «наметить новые улицы, уничтожить тупики, устроить набережные, места для выгрузок, привести в порядок безобразный Обводный канал, где тонут люди и даже лошади, устраивать у домов небольшие садики».

В это время на средину двора вынесли для проветривания тяжёлые ковры и некоторую мягкую мебель. Прислуга принялась выколачивать её с таким завидным усердием, что производимые хлопки показалась мне пальбой из пушек, сигнализировавших об очередном наводнении.

С чёрного конца дома все квартиры были меньшего размера и жильцы там тоже, встречались всё больше мелкие: пекаря, сапожники и парикмахеры, белошвейки и портнихи, машинисты и разные механики с семьями, девицы из соседней чайной.

Ещё ниже находился подвал, где помещалась прачечная. Не удержался и заглянул туда. Помещение показалось мне невысоким, около четырёх аршин. Подвальные окна почти не пропускали уличного света и здесь пользовались тусклыми керосиновыми лампами, но из-за плотного сырого пара ничего толком разглядеть было нельзя. Плиточный пол во всех его неровностях собирал стекавшую мыльную воду в ручьи и лужи, уходившие потом в сточный колодец.

Когда зрение привыкло к тусклому свету, я разглядел нескольких женщин, стиравших бельё в широких лоханках. Посередине подвала стояли два водогрейных котла с разведённым очагом. Занятые своим делом, женщины совсем не обращали на меня внимания. Ближе других оказалась худая, с изрытым оспою лицом беременная женщина. Замачивая в баке очередной ворох грязных портков, она мечтательно говорила своей подруге: «Ты не поверишь. Всю ночь во сне с моим Васечкой летала». Подруга – женщина неопределённого возраста с рыхлым и подвижным, словно студень телом – только улыбнулась и покачала головой.

С чёрного входа наверх вела тёмная, крутая лестница. Пахло на ней очень скверно, поскольку жильцы имели непривычное для нас правило выставлять помойные вёдра за дверь. При всей скромности такой жизни фабрично-заводской бедноты тут не было. Она уплотнённо ютилась в боковых немощёных улочках поближе к своим заводам, где и работала. Обычно там преобладали одноэтажные или двухэтажные деревянные дома без водопровода и самой элементарной канализации. Если какой-нибудь фабрикант строил для своих рабочих каменный дом, то непременно заселял его как армейскую казарму, квартиры у рабочих получались совсем маленькие. Однако же каждый их счастливый обладатель непременно думал, как с выгодой сдать ещё кому-то угол для проживания. Например, на кухне. Поскольку у рабочих смена продолжалась по 12-15 часов, то им часто сдавали половину койки, посменно. Имелись ещё и работные дома (некий прообраз наших заводских общежитий) куда приходили только ночевать на многоярусных нарах.

Жизнь на улицах окраин города начиналась рано, вместе с работой фабрик и заводов. О начале рабочей смены оповещал гудок. В нём было что-то заунывное и тревожное. Целые толпы рабочих одновременно шли по улицам. Женщин в этом молчаливом потоке заметить было трудно. На заводах их труд почти не применялся. По гудку начинался и обеденный перерыв. Большинство рабочих уходило в это время домой. На некоторых предприятиях обеденный перерыв продолжался два часа, а дальше работа шла уже до самого позднего вечера. За восьмичасовой рабочий день тогда ещё только боролись. По гудку работа и заканчивалась. И снова заполнялись улицы рабочим людом. Жизнь улиц на рабочих окраинах замирала рано. После девяти часов вечера там было совсем малолюдно, редко встречался прохожий, разве пьяный из ближайшего трактира.

Такой в 1894 году увидел рабочую окраину Петербурга в своих первых стихах молодой, вольнолюбивый осетинский поэт и художник Коста Хетагуров:

Уснула столица… в предместье далёком,
В глухом переулке все спали давно…
Дома утопали во мраке глубоком…
В одном чердаке лишь мерцало окно…

Калитка раскрыта… гнилые ступени…

Помои… отбросы… куда же теперь?
Завалены хламом и мусором сени, –
Не хочется дальше… Но скрипнула дверь…

Он хотел построить свой дом, но не достроил, хотел завести семью и тоже не успел, умер от туберкулёза в 37 лет, когда дописывал поэму «Плачущая скала». В народе в то время горько шутили: «Батюшка Питер бока нам повытер, братцы заводы унесли наши годы, а матушка канава совсем доконала»…

Проезжая потом на машине по набережной Обводного канала мимо оставшихся старых красных кирпичных заводских корпусов и полуразвалившейся одноэтажной застройки, старался угадать, какие из них сохранились с прежнего времени. На память пришли строки из стихотворения Николая Заболоцкого «Обводный канал»: