Прощание с мирной жизнью

Ранкль и незнакомый посетитель отступили. Стало тихо. Александр смотрел на них в упор. Они метали грозные взгляды и, казалось, готовы были вцепиться друг другу в волосы. Ранкль — белобрысый усач — был на голову выше своего до синевы выбритого противнике. Он был плотнее, здоровее на вид. Но все эти преимущества меркли перед подвижностью его соперника. У того была особая манера запрокидывать голову с покатым лбом, приглаживать зачесанные назад вьющиеся волосы, вызывающе вращать влажными блестящими глазами и упрямо выдвигать подбородок.

«Он мог бы играть Юлия Цезаря на провинциальной сцене, — отметил про себя Александр, — и, может быть, даже…»

— Простите, ради бога, — обратился незнакомый посетитель к Александру. Он говорил слегка певучим баритоном.

— Прости, — в свою очередь, обратился к Александру и Ранкль. Он с злобным удовольствием подчеркнул обращение на «ты», — прости, дорогой папочка!

При последних словах Ранкля с незнакомым посетителем произошла мгновенная перемена. С покатого лба исчезло облако недовольства. Влажный блеск глаз стал сильнее и задушевнее. Губы расплылись в широкой улыбке, открыв крупные желтые зубы. Не успел ошарашенный Ранкль опомниться, как претерпевший чудесную перемену противник уже пожимал ему обе руки.

— Какой приятный сюрприз! — воскликнул литератор и публицист, тряся ему руки. — Если бы я знал! Подумать только! — С каждой фразой баритон его звучал все сочнее. — Я никак не думал, что имею дело с родственником… Да, да, я имею честь состоять с вами в родстве. Я, — тут он наконец отпустил руки Ранкля и сделал шаг к Александру, — я сын одной из ваших кузин, господин Рейтер, и это, надеюсь, дает мне право считать вас в известной мере своими дядюшкой и кузеном. И надо же, чтобы так случилось. Я в отчаянии! Правда, в свое оправдание должен сказать, что знаком с господином Рейтером только по его юношеской фотографии, и вы должны согласиться, что даже опытный физиономист с трудом признает взрослого сына по юношеской фотографии его родителя… Что? Вы зять? Ну, тогда я полностью оправдан, господа… то есть если разрешите: милый, глубокоуважаемый дядюшка и… извините, я забыл вашу фамилию! Ах да, как я мог запамятовать, профессор Фридрих Ранкль! Не сочтите за обиду! — Он опять завладел руками Ранкля, чтобы пожать их. — Я счастлив, что все так прекрасно уладилось. Действительно счастлив. Но теперь не буду больше мешать. Вы и представить себе не можете, как тяжела мне мысль, что я нарушаю семейный tête-à-tête[51].

Но он и не подумал выйти. Слова непрерывно срывались с его уст. Лились неудержимым, но все же контролируемым потоком, своего рода искусственным каскадом. Любая попытка остановить его не привела бы ни к чему. Это поняли и Александр и Ранкль: один — с легким сердцем покорившись неизбежности, другой — скрежеща зубами, и таким образом они выслушали всю биографию новоприобретенного родственничка.

Выяснилось, что Готлиб Франкенфельд (это были настоящие имя и фамилия родственника) — сын троюродной сестры Александра. Эта сестра вышла вторым браком замуж за словацкого раввина, за «избранника божия, — как сказал его пасынок, — о котором шла молва как о чудотворце». Под влиянием этого чудотворца молодой Франкенфельд поступил на теологический факультет, но уже после второго семестра отказался от духовной карьеры и занялся литературой и журналистикой, потому что «печать единственно действенный — ибо современный — путь служения истине». Он поступил сверхштатным сотрудником в редакцию Кошицкой газеты, напечатал несколько очерков в братиславских и будапештских газетах и собирался проложить себе путь в большую прессу обширным трудом «О роли совести в жизни и политике», но внезапная смерть матери лишила его добавочных средств к существованию.

— Сейчас я на перепутье, — воскликнул Франк-Франкенфельд и выдвинул подбородок. — Последним желанием моей покойной матушки было, чтобы я поехал в Прагу и, следуя примеру ее любимого кузена, под его руководством приобщился к литературе. — Тут он достал из кармана серебряный медальон с портретом матери и в качестве прощального привета покойницы положил его перед Александром на письменный стол.

Прочувствованная немая пауза, которая завершила его речь, была грубо прервана Ранклем. Он уже давно стоял как на горячих угольях. Ораторское искусство других действовало ему на нервы. А тут еще присоединились особые обстоятельства, также взвинтившие его. Во время утренних уроков он сочинил «Элегию на неожиданную кончину полковника австро-венгерской армии Альфреда Редля» и теперь хотел запастись рекомендацией Александра и тогда отослать свое творение Кухарскому, с которым из-за франкофильских взглядов последнего был в весьма прохладных отношениях. По прежнему опыту он знал, что побудить Александра оказать содействие не так-то легко. Кроме того, уже в два часа Ранклю надлежало снова быть в школе, чтобы принять участие в дисциплинарном заседании, созванном по его предложению, дабы наказать карцером нескольких учеников, которых застали в обществе девиц.