Прощание с мирной жизнью

Елена с непроницаемой улыбкой посмотрела ей вслед. Челка слегка падала Елене на глаза, словно те тонкие сетчатые занавески, что приняты на юге. На ней было платье кирпичного цвета несколько эксцентричного фасона, с большим черным бархатным цветком на груди.

— Я не помешала? — спросила она Александра и Польди.

— Ну, что ты, наоборот, — возразил Польди. — Ты пришла как раз вовремя. А то своими разговорами они вогнали меня в меланхолию.

— О чем же вы говорили? Александр опередил капитана Польди:

— О соусе, о французском соусе бовари.

— Как? И это может вогнать в меланхолию? — недоверчиво улыбнулась Елена.

— Теперь и ты туда же! — проворчал Польди. — Пожалуйста, Елена, оставь бовари в покое. Лучше выпьем чего-нибудь. Разреши тебе налить? — Он размахивал бутылкой сливовицы.

Елена утвердительно кивнула. Александр был поражен, когда и она, не хуже Валли, разом опорожнила рюмку. Правда, после этого ее передернуло, и особого удовольствия на лице у нее не отразилось. Тогда для чего же она пьет? Просто блажь нашла? Хочет казаться не тем, что она есть? Или хочет идти в ногу с молодежью, хочет не отстать от Валли? Понять Елену было нелегко. Только что она ответила на вопрос Польди, как ей понравилась сливовица: «Совсем не понравилась», — и тут же попросила налить ей еще рюмку: «Может быть, я войду во вкус».

— Браво, Елена, ты молодец, — похвалил ее Польди и налил ей вторую рюмку. — Ты храбрая.

— Нет, — вырвалось у Елены. — Просто мне хочется хоть раз выйти из своей шкуры.

Пожалуй, даже не смысл ее слов, а тон, которым они были произнесены, обратил на себя внимание Александра. Неужели это Елена, сдержанная, невозмутимая, недоступная порывам Елена? Но тут она воскликнула:

— Мне кажется, я опьянела уже с одной рюмки. — Это должно было звучать задорно, но голос изменил ей. Елена быстро повернулась к Александру: — Я хотела тебя спросить. Я не поняла, что имел в виду Ранкль, когда произносил тост; он сказал, что ты утверждаешь, будто злополучное число тринадцать может принести счастье, как, например, было сто лет тому назад…

— Правильно, — подтвердил Александр, — только под счастьем, которое подарил старушке Европе тысяча восемьсот тринадцатый год, я подразумевал мир, — поражение, которое потерпел дух милитаризма, воплощенный в Наполеоне. А мой любезный зятек, наоборот, подразумевал под этим расцвет военной мощи Австрии, схватки народов и завоевания. Но мне кажется, тебе это все еще неясно?

— Нет, нет, только, знаешь… — Елена запнулась, — меня, собственно, интересовало не это.

— Не это? А что же?

— Когда ты говорил, что тринадцать — счастливое число? Насколько я помню, я ни разу не слышала этого от тебя.

— Я этого и не говорил, я это написал.

— Написал?

В тоне ее было столько удивления, что Леопольд фон Врбата, который тем временем успел заинтересоваться новой бутылкой, опять вмешался в разговор:

— Как, Елена, ты не читала передовицы в «Тагесанцейгере»?

— Нет. — Елена отрицательно качнула головой. Челка взметнулась. — Я только просматриваю газету. И начинаю с последней страницы. Пока дойду до середины, газета мне уже обычно успеет надоесть. — Она покраснела и опустила голову. — Это очень плохо не читать газет? — спросила она шепотом.

Неужели ее смущение напускное? Александр тут же отбросил это предположение, увидев, что у Елены дрожат губы.

— Нет, не так уж это страшно, — успокоил он невестку.

Она облегченно вздохнула и откинула со лба челку.

— Знаешь, мне кажется, что газеты пишутся не для женщин, то есть не для таких женщин, как я. Все же, если ты думаешь, что мне следует…

Тут к ним подплыла Каролина фон Трейенфельс и тоном, не терпящим возражений, заявила, что Елена должна высказать свое мнение насчет купленной ею материи для портьер. Она взяла Елену под руку и увлекла за собой. Та покорилась, но в каждом ее движении чувствовались беспомощность и внутренний протест.

Александру она напомнила упирающегося ребенка, которого оторвали от созерцания витрины с игрушками и тащат на ненавистную, давно наскучившую прогулку. «Надо бы ею заняться. Она все еще похожа на растерявшуюся девочку». Его это и рассмешило и растрогало.

Он подсчитал в уме, сколько может быть лет Елене. Ее дочери как раз исполнилось восемнадцать. Столько же было и ей, когда она вышла замуж, — еще совсем ребенок, несформировавшаяся девочка. Только глаза блестели беспокойным, лихорадочным огнем.

Да, в ту пору глаза у Елены были голодные, горели честолюбием. Затуманились они только после брака с Максом Эгоном. Часто говорят, что будущность мужа строится за счет жены. В этом браке наоборот. Жена завяла потому, что у мужа не было будущности.

Александр поискал глазами сына, тот стоял, прислонясь к камину, в излюбленной позе всем пресытившегося, скучающего зрителя. Таким был Макс Эгон и в жизни: созерцать, выжидать, предоставлять другим действовать. Что могло выйти из Елены при таком супруге? А что могло бы из нее выйти при муже с другим характером, при спутнике жизни, которого она, в свою очередь, побуждала бы стремиться все к новым достижениям?