Прощание с мирной жизнью

— Брось. Меня это даже устраивает. Мне еще надо забежать в контору, может быть, пойдем вместе? А потом спокойно и мирно поужинаем вдвоем. Серафина на благотворительном концерте в пользу бесприданниц из дворянских семей, ergo[30] мы можем угоститься в самом настоящем подвальчике где-нибудь на окраине, а если ты предпочитаешь рафинированную кухню, отправимся в «Бристоль» или к «Мейслю и Шадну». Это как твоей милости будет угодно. Ну, а после ужина… — при этих словах Зельмейер задержал дыхание и особенно хитро подмигнул; его черные, круглые, очень живые глаза лукаво поблескивали на толстощеком румяном лице, — после ужина тебя ждет сюрприз-экстра.

— А теперь отгадай, куда я тебя везу? — спросил Зельмейер, когда они ехали поздно вечером по длинной улице предместья, во тьме которой серебрились газовые фонари. — Ни за что не угадаешь: к Штаудингеру! — Зельмейер довольно потирал руки, радуясь удивлению Александра. — Да, да, к Штаудингеру. Помнишь, как тогда, в мае.

Молодыми людьми оба приятеля в период между рождеством и средой на первой неделе поста по меньшей мере раз в неделю бывали у Штаудингера в Хернальсе, где устраивались различные увеселения для народа: маскарады трубочистов и почтальонов, вечеринки кегельных ферейнов, танцульки и масленичные карнавалы, на которые публика являлась переряженная в кучеров и оборванцев. И у Штаудингера оба впервые до смерти влюбились в Хеди Вимпергер, рыжеволосую кудрявую манекенщицу, которую, сочетавшись с ней законным браком, утащил у них из-под носа некий железнодорожный служащий; правда, у него не хватало двух пальцев на руке, но зато была обеспечена полная пенсия не только для него, но и для его вдовы.

— Мы тогда собирались похитить ее перед самой свадьбой, помнишь, Людвиг?

— Еще бы! Ты разработал план, а я должен был достать все необходимое, только мы никак не могли договориться, кому из нас потом достанется Хеди.

— А ты не знаешь, что с ней сталось?

— Гм, я как-то раз ее встретил, лет пять тому назад, на какой-то станции в Южном Тироле, где случайно остановился скорый поезд. Я с трудом ее узнал, так она разжирела и опустилась. Я просто глазам своим не поверил… но, гм, гм, и я тоже не помолодел, чего не следовало бы забывать. И все-таки мне было неприятно на нее смотреть. Но зато у нее дочь — куколка! Вылитый портрет очаровательной Хеди, какой она была в юности. А голосок! Жаворонок, да и только! Когда она мне спела: «Сказал Франц-медник Рези златокудрой…» — мне показалось, что я снова слышу знаменитую Ренар…^{40} Э, да, кажется, мы… правильно, мы уже приехали.

Электрические лампочки в люстрах и фонариках горели куда ярче, чем прежние керосиновые лампы и свечи; оркестр играл новые вальсы; бороды у мужчин были менее длинные, платья у женщин — более короткие; но, в сущности, все как будто осталось по-прежнему, хотя и прошло добрых тридцать лет.

Большой танцевальный зал и галерея гудели от духовых инструментов, смеха, криков, шума толпы; в спертом воздухе стоял присущий таким заведениям запах пота, пива, вина, табака, сосисок, пышек и дешевых духов.

Продавцы колбас, торговки крендельками, кельнеры, гадалки, продавцы лотерейных билетов, не смущаясь шумом и давкой, трудились вовсю. Какой-то шутник бросал вылепленных из теста насекомых в кружки с остатками пива, а потом допивал его под громкие крики присутствующих. Без устали вертелись танцующие: мускулистые руки, красные, лоснящиеся от пота лица, припомаженные проборы, нафиксатуаренные усы, маски — цыганки, тирольки, прачки, — длинные сюртуки и мундиры всех родов оружия австро-венгерской армии.

— Ну как, вкусно? — спросил Зельмейер, наклонившись к сидевшей за одним с ними столиком на галерее девушке, одетой Кармен.

Было уже поздно, толпа в зале заметно поредела, кухня отпускала только «сафалади» — сервелатную колбасу, приправленную уксусом и растительным маслом, или рубцы с овощным соусом. Но, по словам курносой Кармен, рубцы были ее любимым блюдом, и она уже съела две полные тарелки.

— Еще порцию, птичка?

— Нет, что вы!

— Ну, а как насчет сладенького?