Прощание с мирной жизнью

Ранкль, к своему удивлению, заметил, что за пятнадцать лет супружеской жизни она мало изменилась. Щеки были все такие же — с задорными ямочками, круглые, как у куклы; в густых каштановых волосах не серебрилась седина; и глаза были все те же, удивленные, как в то время, когда Ранкль — домашний учитель у Рейтеров — улучив удобную минуту, завладел ее сердцем.

Он расчувствовался, стал словоохотлив и заговорил на тему, которую обычно в разговоре с женой не затрагивал.

— Как ты относишься к героической поэзии, Оттилия?

Она собиралась налить ему еще кофе, но тут сразу поставила кофейник обратно. Голос ее трепетал, как вывалившийся из гнезда птенец.

— Я… я не… я не совсем… О чем ты, собственно, меня спрашиваешь?

Ранкль проявил великодушие и не заметил ее смущения.

— Я спрашиваю, говорит ли тебе что-нибудь, например, такое стихотворение Теодора Кёрнера^{43}, как «Ты, меч мой верный» или «Молитва перед боем»? Или вот это стихотворение? — Он начал декламировать громовым голосом:

Да, выдался под Меленьяно денек!
Враждебные полчища галлов —
И конных и пеших несметный поток.
Какая их сила согнала!

Стояли мы все, как один человек,

Хоть многих скосили пушки.
И крикнул нам генерал Бенедек:
«Ребята, вы просто душки!»

Когда же кровавое солнце зашло,

Труба нас на сбор созывала.
Три сотни отважных по зову пришло —
Трех тысяч недоставало!

Глубоко вздохнув, Ранкль умолк.

— Прекрасно! — простонала Оттилия. — Какая сила!

— Да, в этих строках чувствуется крепость, мужество, воля к победе — тот дух, что господствовал при Меленьяно.

— Это Теодор Кёрнер?

— Кёрнер, гм… — Ранкль кашлянул, желая скрыть от жены радость, которую ему доставил ее вопрос, ведь Теодор Кёрнер был его кумиром, и в своих тайных помыслах Ранкль считал, что его собственные стихи сродни поэзии Кёрнера. — Гм… гм… у тебя было впечатление… так это похоже на кёрнеровские стихи?

— Значит, это не Кёрнер?

— Ай, ай, ай, Оттилия! А еще жена преподавателя! Как известно, Кёрнер был убит в тысяча восемьсот тринадцатом году, в битве при Гадебуше. Как же он мог воспеть сражение при Меленьяно? Деточка, разве ты не знаешь, когда оно было? — По привычке он сунул два пальца в левый карман пиджака за записной книжкой, в которую имел обыкновение ставить отметки на экзаменах.

Оттилия этого не заметила.

— Значит, это не Кёрнер! — разочарованно протянула она. Ей так хотелось доказать мужу, что она может вести разговор на непривычные ей высокие темы, а вместо этого она обнаружила свое слабое место. — Ах, как глупо вышло! — Но вдруг ее осенило. — Теперь я знаю, — с восторженностью гимназистки воскликнула она, — я знаю, это сочинил ты, Фридрих? — В голосе ее слышалось ликование.

Он ничего не ответил, но всем своим видом как бы говорил: «Я бы ни за что не признался, но теперь отрицать бесполезно».

Оттилия снова восторженно вскрикнула, подбежала к Ранклю, помедлила — и бросилась к нему на шею. Он был в добром настроении и не воспротивился, мало того, он покровительственно обнял ее одной рукой за плечи.

Вдруг что-то зазвенело.

Они отпрянули друг от друга, словно захваченная врасплох парочка на вечеринке.

— Что это? — Оттилия вцепилась в руку мужа.

— Не знаю. Отпусти мою руку. Я посмотрю. А, вот! — Он наступил ногой на какой-то металлический предмет. Что-то опять зазвенело. Лопатка для пирожных! На какую-то долю минуты у Ранкля вытянулось лицо. Оттилия не сдержалась и дурашливо хихикнула. Для Ранкля это послужило толчком. Он выпрямился и впился глазами в часы.

— Черт возьми, как поздно! Мне пора за работу. Прости, Оттилия.

— О… о… о… Фридрих…

— Долг прежде всего, Оттилия. — Он уже шагнул к двери. Но прежде чем уйти, еще раз обернулся и, вполне овладев собой, сказал: — С твоей стороны было чрезвычайно внимательно — я имею в виду все вообще. Целую ручку!

Оттилия посмотрела ему вслед. Она была похожа на мокрую курицу. Едва сдерживая слезы и тяжело вздыхая, опустилась она на диван и съела все оставшиеся пышки.

V