Прощание с мирной жизнью

«Рецензируемые книги роднит звучание чувства, положенного в их основу, и потому в стихотворениях всех авторов слышится одинаковая печально-нежная нота. Но мировая скорбь наших молодых поэтов — не ощущение слабости, характерное для романтиков, нет, это беспомощность тонко чувствующего человека нашей эпохи. Современные молодые поэты ищут родственную душу, чтобы излить свою печаль. Не впадая в сентиментальность, они воспевают в нежных и бурных стихах искупительные, сладостные, громкие рыдания. Они сверхчувственные и все же робкие искатели чувственности. Они ощущают себя вянущей травой, ручьем, текущим по лугам. Они живут двойной, тройной жизнью. Они любят жизнь в сладости слез! Они любят жизнь в светлой печали о безвозвратно ушедшем детстве, когда их лелеяли, берегли, добродушно стращали. О, блаженная пора кроваток с решетками, поющих ламп и поцелуев на сон грядущий! В их поэзии слезы предстают в совершенно новом виде. Их скорбь о сегодняшнем дне выражена через блаженное воспоминание о дне минувшем».

На этом рукопись кончалась.

Макс Эгон медленно перечел ее, здесь поставил запятую, там еще раз обвел восклицательный знак. Потом, зажав ручку между зубами, взял из стопки тоненьких книжек две верхние. Он начал листать первую. Взгляд его задержался на одной странице.

На рассвете в пять мне надо вставать
При свете огня.
Мой дружок в Перемышле должен стоять —
Рубежи храня.
А работа так старит день ото дня, —
Он забудет меня.

Он открыл вторую книжку. И здесь стихи были проникнуты тем же настроением:

Ты сядешь на скамью средь темноты,
Скамья уже стара,
И слаб и болен ты.

Да, молодые поэты были настроены элегически. Элегически настроены, и притом… трудолюбивы. Макс Эгон со смешанным чувством глядел на стопку книжек. Ему нравились новые ритмы, он упивался светотенью дурманящих чувств, но усердие молодых поэтов отпугивало, задевало его.

Ну как можно столько писать! Макс Эгон причислял себя тоже к писателям; он говорил, что уже не первый год работает над большим произведением в эссеистской манере: «Жизнь — это болезнь нашей планеты». По собственному признанию, он еще не закончил вводной главы. Ехидные друзья утверждали, что он написал всего одну фразу, да и та принадлежала не ему, а Парацельсу или какому-то другому вышедшему из моды мистику. Если Макс Эгон писал для «Тагесанцейгера» (что случалось весьма редко) статью о современном искусстве или литературе, он чувствовал потом такую потребность в отдыхе, что два-три дня не появлялся в конторе издательства «Рейтер и сын»; впрочем, обязанности его в качестве младшего совладельца фирмы заключались главным образом в представительстве, да и то не в самых важных случаях.

Роль наследного принца, которого затмевает его блестящий отец, не претила Максу Эгону. Наоборот, он с некоторым страхом думал о будущем, когда на него ляжет больше ответственности, когда от него потребуется больше энергии. Впрочем, он думал об этом очень редко. Очень редко и неопределенно, ибо Макс Эгон стремился по возможности отогнать, рассеять, развеять неприятные мысли. Хотя ему не было еще сорока и на вид он был не стар (правда, молодым он тоже как будто никогда не был), его постоянной заботой было уклоняться от решений, избегать беспокойства.

— Мы усталое поколение, — так полушутя-полусерьезно охарактеризовал он себя и свою сестру Оттилию. — У Оттилии это выражено несколько иначе, пожалуй, примитивнее, но по существу это то же самое: мы усталые уже по своей природе.

И Александр ответил ему в тон:

— Возможно, ты и прав. Иногда я думаю, что я израсходовал жизненную силу, отпущенную на два поколения, так что вы оба появились на свет с температурой ниже нормальной.

Ах да, Макс Эгон устал. Но ведь в усталости тоже есть своя красота, своя особая прелесть!