Прощание с мирной жизнью

— Я бы все-таки не хотел… пока я бы хотел оставить этот вопрос открытым, хотя бы в интересах семьи. — Собственные слова придали Ранклю мужество. Он напыжился. — Да, в интересах семьи! — Ранкль встретился глазами с Еленой, она откинула со лба челку и смотрела на зятя непривычно внимательным, пронизывающим взглядом. Ранкль сразу осекся и опять замямлил: — Ведь… скандала никому из нас… не хочется… А мне, как государственному служащему, особенно!.. — Он совсем поник и жалобно пролепетал: — Надо отыскать Оттилию, умоляю вас! Ведь если это узнается… вы должны мне помочь… Елена, Макс! — Он протянул к ним руки. — Слышите, вы должны мне помочь.

Голос его особенно гулко отдавался в лестничной клетке. Где-то уже открылась парадная дверь, Макс Эгон вздрогнул.

— Мы же на лестнице, пожалуйста, не устраивай здесь сцен! — попросил он зятя.

— Да, да, ты прав, — испуганно прошептал Ранкль. — Но что мы предпримем?

— Что мы предпримем? — Макс Эгон подергал галстук.

Елену опять охватили стыд и тоска, на этот раз еще сильнее. Она сказала резко, нетерпеливо:

— Прежде всего уйдем с площадки. — Голос ее звучал еще глуше, еще отрывистей, чем всегда. — Надо подумать, где может быть Оттилия. Ты у папы уже справлялся? Впрочем, меня ничто не удивит. — Она пропустила обоих мужчин в переднюю.

Макс Эгон подчинился ей с удивлением, Ранкль тупо.

VIII

Типография и редакция «Тагесанцейгера» помещались в бывшем монастыре неподалеку от Староместского моста с башнями. Ротационные машины стояли в переоборудованном подвале монастыря. В трапезной был наборный цех. А главная редакция устроилась в помещении, раньше служившем кухней. Это давало повод для бесконечных шуток; к ним шутников особенно располагали фамилия и наружность редактора, доктора Адальберта Кухарского — человека с круглым брюшком и огромной лысиной, на которую он начесывал с затылка три жидкие прядки, формой своей напоминавшие килек.

Братия могла петь во всю глотку, громко читать молитвы и шумно трапезничать, в кухню через массивную стену в пять футов толщиной не доходило ни звука. Стук наборного цеха тоже почти целиком поглощали старые каменные стены. И все же стук линотипов был слышен в кабинете главного редактора, правда, глухо, словно отдаленный гул в морской раковине.

Такое поэтическое сравнение придумал Александр, который чувствовал нежную привязанность к этому помещению; по его словам, шум печатных машин, шорох гранок и тонкий запах рулонов ротационной бумаги и типографской краски порождают особый флюид, вдохновляющий к газетной работе.

Александр любил редакторский кабинет. Отсюда он много лет подряд руководил газетой. Одновременно с функциями редактора Александр уступил и кабинет главного редактора Адальберту Кухарскому, с которым его связывали давние приятельские отношения. Они начались еще со времени достопамятного дела Дрейфуса, о подоплеке которого Кухарский — в те дни парижский корреспондент католических газет — написал ряд превосходных статей, не напечатанных его клерикальными заказчиками и опубликованных затем Александром в «Тагесанцейгере».

Каждый раз, посещая редакцию, Александр прежде всего заходил в свой бывший кабинет и почти никогда не отказывал себе в удовольствии в прочувствованных словах выразить свою радость по поводу «свидания с потерянным раем».

— Можете считать меня безвкусным и сентиментальным, Кухарский, — прибавлял он, правда, потом, — но, что поделаешь, мне здесь хорошо, как в раю!

Однако в последнее время не видно было, чтобы Александр чувствовал себя, как в раю, по крайней мере, так казалось главному редактору. Что-то угнетает Александра. Он не совсем тот, что прежде, А может, он, Кухарский, ошибается? Ищет какие-то скрытые причины для плохого настроения, которое скоро пройдет?

Такие мысли приходили в голову главному редактору, в то время как он с легким сопением, свидетельствующим о напряженном внимании, наблюдал за Александром, который быстро шагал из угла в угол кабинета.

«Как зверь в клетке! — резюмировал Кухарский свои наблюдения. Он ждал нового взрыва со стороны Александра, который, критикуя последние номера газеты, неожиданно вспылил и затем так же неожиданно замолк. — Когда его снова прорвет? — Но Александр молчал. — Что-то с ним не в порядке, — продолжал размышлять Кухарский. — Но в конце концов, что такое порядок?» Он усмехнулся и скользнул взглядом по кипам газет, старым гранкам и рукописям, вперемешку валявшимся на письменном столе и всех полках. Ведь именно беспорядок спас в свое время газету. Тогда, в 1908 году, в дни крупных немецко-чешских уличных столкновений^{45} два одержимых страстью разрушения демонстранта ворвались в редакцию, но, увидя кавардак, царивший в кабинете главного редактора, сейчас же ретировались, так как подумали, что другие погромщики уже побывали здесь. «Да, порядок иногда бывает вреден, или, как выразился бы Александр…» — Кухарский взглянул на Александра. Тот все еще, опустив голову, шагал из угла в угол. Он уже меньше хмурил свои насупленные, как у филина, брови, но глядел по-прежнему мрачно, гроза еще не миновала.