Пространственное воплощение культуры. Этнография пространства и места

Одним из наиболее действенных способов рассмотрения социального конструирования пространства является анализ «оспариваемых пространств», то есть тех «мест, где различные акторы участвуют в конфликтах, принимающих вид несогласия, конфронтации, диверсии и сопротивления», что зачастую подразумевает разный доступ к власти и ресурсам (Low and Lawrence-Zuñiga 2003: 18). В центре этих конфликтов нередко оказывается контроль над конструированием локальных смыслов, а заодно они обнажают более масштабные социальные разногласия вокруг глубоко укоренившихся верований и практик, а также политических и экономических реалий, формирующих повседневную жизнь. Многие из этнографических примеров и сюжетов исследований, приводимых в этой книге, вращаются именно вокруг конфликтов: эти сюжеты демонстрируют социальные, политические, экономические и культурные разломы, встроенные в пространственные отношения на различных географических уровнях.

Публичное пространство города регулярно предоставляет возможности для борьбы за территорию, поскольку сложные структуры и дифференцированные социальные институты зачастую сталкиваются и конфликтуют за материальные и символические ресурсы. Как мы уже видели в предыдущей главе, конфликты вокруг культурных смыслов парка Сентраль в Сан-Хосе для его посетителей, СМИ и представителей местного среднего класса в конечном итоге привели к закрытию и перепланировке этого значимого городского пространства. Пространства политической борьбы – от Соборной площади в Сан-Паулу (Arantes 1996) до Зукотти-парка в Нью-Йорке (Maharawal 2012, Shiffman et. al. 2012), площади Синтагма в Афинах (Dalakoglou 2013) и площади Тахрир в Каире (Ghannam 2012, Winegar 2012) – выступают примерами того, каким образом городское пространство приобретет конфликтующие идеологические смыслы, обеспечивающие площадку для выражения инакомыслия и протеста, включая насилие и столкновения.

Одним из ключевых спорных моментов в борьбе за городское пространство выступает конфликт между меновой и потребительной стоимостью земли42 (Cooper and Rodman 1990). Практики редевелопмента и реновации городов создают разительный контраст между потребностями и привязанностями местных жителей, с одной стороны, и стремлением к прибыли застройщиков и политическими целями городских чиновников – с другой (соответствующие примеры рассматриваются в главах 3 и 6). Эти конфликты нередко приобретают моральное измерение, как это было в случае с барами в Китайском квартале Барселоны43, где конфликтные системы категоризации пространства, класса и гендера утверждают гегемонные идеи «правильных» или «неправильных» мест (McDonogh 1992). Британские и австралийские политики и политтехнологи мобилизуют аналогичные моральные географии города с целью внедрения социальных норм при помощи легальных настенных граффити, которые становятся для уличных художников оспариваемыми местами уважения и инклюзивности (McAuliffe n. d.). Даже такая простая акция, как уборка тротуаров в Новом Орлеане после урагана «Катрина», приобретает моральные и конфликтные смыслы, когда переосмысливается с точки зрения поддержки обычных людей и общего пространства (Ehrenfeucht 2012).

Еще одну разновидность моральной географии порождают конфликтующие колониальные конструкции пространства, которые маргинализируют индигенную «идентичность, привязанную к месту», определяемую в качестве коллективной идеи личности (self), помещенной в специфический ландшафт (Thomas 2002: 372). Создание места, утверждает Филип Томас (Thomas 2002), следует понимать с точки зрения привязанной к месту идентичности, а также в соотношении с различением и маргинальностью системы знаков, оставшейся в наследство от встречи с колонизаторами. На юго-востоке Мадагаскара колониальные символы конструируют моральную географию «туземной» маргинальности внутри постколониального настоящего, которая помогает объяснить амбивалентное отношение местного населения к модернизации. Кроме того, моральные географии создаются посредством религиозных практик и постколониальных нарративов диаспоры, например, когда в ходе религиозных процессий и перформансов улицы британского Манчестера превращаются в общее сакральное и моральное основание (Werbner 2002).

Одним из наиболее неожиданных примеров того, как множественные и пересекающиеся уровни социально сконструированных смыслов вносят конфликт в дифференцированный по расовому признаку городской ландшафт, выступают города ЮАР после отмены апартеида. Этнографическое описание южноафриканского города Ист-Лондон у Лесли Бэнка (Bank 2011) демонстрирует, каким образом эти разъединенные пространства формируют новый тип урбанизации, получающий название «раздробленного урбанизма» (fractured urbanism). Однако Бэнк использует этот термин в положительном смысле, показывая, как местные женщины ведут борьбу за реинтеграцию этих сегрегированных пространств и при помощи ритуальных и повседневных практик задают им новые собственные смыслы.