Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Российскую драматическую цензуру продуктивно рассмотреть в сопоставлении с аналогичными ведомствами западных стран, которые в описываемый период исключительно строго защищали ценности привилегированной семьи среднего класса и воспринимались как агенты не только государства, но и общества. Если общая цензура, надзирающая за печатью, в описываемое время существовала не в каждой европейской стране (особенно значимо для русской истории полное отсутствие такой цензуры в Англии, которым воспользовался А. И. Герцен), то контролировать театральные представления считали необходимой задачей, вероятно, все правительства. В Европе XIX века существование драматической цензуры в принципе вызывало скорее одобрение у большинства представителей образованного общества, за исключением немногочисленных политических радикалов. Речь, конечно, не идет о том, что каждое решение каждого цензора встречалось бурной поддержкой, — однако необходимость государственного и общественного контроля за сценическим искусством в целом не оспаривалась. Цензура театральных зрелищ казалась не только орудием политического контроля, но и средством воспитания и интеграции зрителей в современное общество, в создании которого были заинтересованы не только государственные функционеры, но и представители элит. Следует особо отметить, что эти элиты в разных странах и в разные периоды очень отличались по составу: парижские буржуа далеко не во всем напоминали представителей среднего класса из Лондона, а образованные зрители в театрах Вены или Берлина могли оказаться кардинально непохожи и друг на друга, и на своих более западных современников. Тем не менее всеми ими театр воспринимался как эффективное средство трансляции определенных поведенческих и эмоциональных моделей, и государственные попытки его регулировать в целом встречали сочувствие у большинства представителей буржуазной «публичной сферы».

С точки зрения многих современников и исследователей, «нравственные» причины для запрета постановок составляли отдельную область, не тождественную политическим, религиозным или эстетическим критериям, которыми также могли руководствоваться цензоры. Разумеется, невозможно полностью изолировать «моральное» от политического, — напротив, правом определять, что морально, а что нет, располагали прежде всего представители обладавших значительным политическим и экономическим влиянием слоев общества. Но «безнравственные» или «циничные», как обыкновенно называли их цензоры, пьесы не были прямо направлены против государственной власти и даже далеко не всегда изображали социальные конфликты или хотя бы разрыв между богатыми и бедными. Для запрета достаточно было, например, представленного на сцене нарушения принципов устройства буржуазной семьи. «Моральные» критерии драматической цензуры XIX века, судя по всему, связаны прежде всего с многообразием посещающих театр зрителей. Сильно упрощая, можно определить две модели, согласно которым цензоры понимали свою миссию: они могли или активно воспитывать из непривилегированных посетителей театра более нравственных граждан, или подавлять «вредные» импульсы, защищая от них представителей элит. Преимущественное предпочтение, отдаваемое одному из этих вариантов, во многом зависит от исторического периода и общественной ситуации в конкретной стране.