Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Возможно, самым удивительным событием в истории отношений Островского с драматической цензурой стал не запрет, а разрешение наиболее известной его пьесы — драмы «Гроза» (1859). Ее постановка, судя по всему, не вызвала у цензоров никаких вопросов и сомнений. На фоне европейской цензуры того времени сама эта легкость кажется неожиданной. С точки зрения общественных приличий «Гроза» затрагивала очень рискованную тему — в ней не просто изображалась супружеская измена, но неверная жена была представлена как вызывающий всеобщее сочувствие человек. Правда, в финале пьесы неверность приводила героиню к гибели, но даже в таком случае подобный сюжет едва ли мог бы столь легко получить одобрение европейских цензоров того времени[440]. По меркам театра того времени это было смелое решение, которое у многих современников вызывало неудовольствие именно своим «неприличием». Наиболее известно высказывание на этот счет М. С. Щепкина, в письме от 15 ноября 1860 года упрекавшего А. Д. Галахова за положительный отзыв о «Грозе»:

…как не удивляться этой сцене, где русская женщина выросла так высоко, что публично признаёт, что она курва <…> как упустили из виду два действия, которые происходят за кустами? Уже самой новостию они заслуживали быть замеченными. А что, если бы это было на сцене, вот бы эффект был небывалый![441]

Актера, очевидно, больше всего смутило происходящее за сценой свидание. На то же самое намекал, например, Н. Ф. Павлов, автор одного из немногочисленных негативных отзывов о драме, подчеркивавший одновременно нехватку в пьесе здравого смысла, эстетических достоинств и ее ориентацию на «простонародный» вкус:

Самый сильный удар разразился в ту именно минуту, когда героиня, накричавшись и наломавшись досыта, призналась публично на площади, с каким-то разгулом добродетели, с воплем и паденьем без чувств, но без сознания о необходимости арифметики в делах мира сего, что все десять ночей в отсутствие мужа гуляла. До меня долетел ловкий свист удалого молодца, который этим поэтическим сигналом вызывал свою милую для ночной прогулки за кустами[442].

Авторы положительных рецензий на «Грозу», конечно, не упрекали Островского ни в чем подобном, однако осознавали, что пьесу можно обвинить в «непристойности». Так, Добролюбов в своей знаменитой статье «Луч света в темном царстве» высмеивал логику Павлова, согласно которой Катерина заслуживает нравственного осуждения, и демонстрировал тесную связь этой логики с представлениями о нравственности привилегированной части общества:

Критик уверял, что драма потому уже лишена значения, что ее героиня безнравственна; читатели останавливали его и задавали вопрос: с чего же вы берете, что она безнравственна? и на чем основаны ваши нравственные понятия? Критик считал пошлостью и сальностью, недостойною искусства, — и ночное свидание, и удалой свист Кудряша, и самую сцену признания Катерины перед мужем; его опять спрашивали: отчего именно находит он это пошлым и почему светские интрижки и аристократические страсти достойнее искусства, нежели мещанские увлечения? Почему свист молодого парня более пошл, нежели раздирательное пение итальянских арий каким-нибудь светским юношей?[443]

Разрешение «Грозы» было воспринято другими писателями именно как знак того, что цензура вполне снисходительно относится к рискованным темам. Так, после запрета своей пьесы «Отрезанный ломоть» (1865), где изображаются конфликтные отношения в семье помещика, А. А. Потехин жаловался в Главное управление цензуры:

Если автор, задаваясь объясненной уже идеей и имея в виду высказанную цель, дозволял себе в деталях комедии раскрыть некоторые существующие в жизни отступления от святости семейных связей, то он считал это дозволенным, ибо подобные черты были уже выводимы на сцену во многих пьесах, как, например, «Гроза», «Не сошлись характерами», «Омут», «Статья доходная» и многие другие… (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 80–81)