Привлекшее внимание писателей, актеров и критиков нарушение моральных норм, особенно строгих, конечно, по отношению к «пристойному» поведению женщин, совершенно не привлекло внимания российской цензуры. В отличие от их английских и французских коллег, сотрудники III отделения ни словом не обмолвились о сомнительной нравственности разрешаемой пьесы. Естественно встает вопрос, чем же это может объясняться: были ли отечественные цензоры просто невнимательны, отличался ли их подход к нравственным проблемам от «западного» или по какой-то причине их отношение к драме Островского оказалось более положительным? Первую причину следует, по всей видимости, сразу исключить: Островский к 1859 году был влиятельным и популярным драматургом, а потому, конечно, цензоры должны были обратить пристальное внимание на его новое произведение. Однако не следует думать, что одной известности Островского было бы достаточно для разрешения его пьесы: позже по политическим причинам была, например, запрещена его пьеса «Козьма Захарьич Минин, Сухорук» (речь об этом пойдет в следующей главе). По всей видимости, «нравственные» критерии в силу каких-то причин оказались намного менее жесткими. Ответ на вопрос о причинах разрешения «Грозы» ведет к результатам более масштабным, чем уточнение цензурной истории одной — пусть важной — пьесы: для него требуется охарактеризовать, как русские цензоры относились к нравственной проблематике драматических произведений, как эволюционировало их отношение и с какими тенденциями в европейской цензуре можно соотнести эту эволюцию.
Чтобы объяснить этот случай, мы рассмотрим, как драматическая цензура в эпохи Николая I и Александра II ссылалась на общество и его нравственные ценности и каким образом эти ценности на нее влияли. Мы покажем, что даже в отсутствие эффективных механизмов, с помощью которых общество могло бы повлиять на цензуру, сотрудники этой организации конструировали воображаемый образ театральной публики и пытались в своей деятельности учитывать, каким образом эта публика могла вести себя в театре. Отношение российских драматических цензоров к публике было, как представляется, во многом схоже с позицией, характерной для их английских, французских и немецких коллег того же периода. Вместе с тем в силу специфики императорских театров и некоторых социальных институтов российская драматическая цензура оставалась необычной на фоне аналогичных организаций других стран.
Глава состоит из трех разделов. В первом разделе мы рассмотрим западноевропейский контекст, чтобы охарактеризовать возможные типологические параллели между цензорами разных эпох, а позже обратимся к общей характеристике отношения российских цензоров к вопросам нравственности и обсуждению неожиданного либерализма, характерного для их деятельности в некоторые периоды. Во втором разделе анализируется покровительственное отношение к зрителю, типичное для драматической цензуры эпохи Николая I, и его трансформация, произошедшая при Александре II. Наконец, в третьем разделе мы покажем, как цензоры александровской эпохи концептуализировали соотношение публики и «народа» и как эта меняющаяся оппозиция определила исключительный либерализм цензуры начала царствования Александра. Далее мы обратимся к более позднему времени, когда цензоры начали всерьез думать о социальном расслоении и, опасаясь восстания «низов», вернулись к покровительственному отношению к литературе.
Обсуждая периодизацию драматической цензуры, мы отталкиваемся от ее развития как ведомства и от исторического контекста (см. Введение). Первый интересующий нас период — царствование Николая I, когда цензура находилась в подчинении III отделения; второй — переходный период с 1855 по 1865 год. В течение этого промежутка механизмы контроля над сценой, установленные при Николае I, постепенно трансформировались, адаптируясь к политическим и социальным условиям нового царствования. Вместе с тем организационная сторона цензуры оставалась прежней. Полностью преобразовалась цензура уже в середине 1860‐х годов, после цензурных реформ, — это третий период, о котором пойдет речь.