Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Эта последняя пьеса через ее запрещение удвоила популярность автора и нанесла неисчислимый ущерб как театру, так и драматической цензуре. Вся Россия ее знает, десятки тысяч ее экземпляров расходятся повсюду, и всякий читатель знает, что эта комедия, столь воздержная, умеренная и нравственная, не одобрена к представлению. Общественное мнение, давно уже раздраженное против цензуры драматических произведений, без церемонии объясняет это запрещение то личной враждой цензоров к высоко-одаренному писателю, то их детскому упорству в ошибке, раз сделанной[439]

.

Каковы бы ни были перемены во взглядах цензоров, сама организация цензурного ведомства оставалась на уровне николаевских времен. Непрозрачность и неспособность достаточно быстро реагировать на бурную литературную и общественную жизнь продолжали определять деятельность этого ведомства и не могли не приводить к принципиальным конфликтам. Хотя цензоры III отделения готовы были во имя Островского даже отменить императорское решение, в глазах современников они оставались гасителями свободы слова.

***

Итак, репутация драматурга и деятельность театральной цензуры, литературный и театральный успех, политическое и эстетическое в 1850‐е годы были неразрывно связаны. В начале этого десятилетия первая комедия Островского, с ее попытками прямо апеллировать к формирующемуся в зале сообществу критически мыслящих зрителей, была встречена резко негативно. Драматическая цензура вообще не заметила этих попыток, сосредоточившись на «оскорблении» купеческого сословия, тогда как секретный Комитет 2 апреля 1848 года, признав литературное достоинство комедии «Свои люди — сочтемся!», счел повышенную роль публики у Островского чреватой цензурными опасностями. Однако цензоры сами не могли предсказать последствий своего запрета, который, временно отрезав драматурга от театра, привел его к превращению в одну из ключевых фигур в литературном процессе своего времени. Парадоксальным образом отчасти благодаря цензурному запрету Островский к началу 1860‐х годов стал самым репертуарным драматургом в Российской империи.

Литература в России времен Александра II сделалась столь влиятельным институтом и добилась достаточной степени автономии, чтобы игнорировать ее специфику стало невозможно даже сотрудникам III отделения. К тому же драматическая цензура этого периода во многих отношениях сходилась с Островским во взглядах на воспитательную роль театра. Цензоры видели в известных писателях, печатавшихся в толстых литературных журналах, потенциальных союзников, которые могли бы объединить публику в зрительном зале. Литературно значимые произведения могли, как казалось цензорам, поучаствовать в решении одной из ключевых задач, стоявших перед Российской империей эпохи реформ, — в преодолении раскалывавших общество барьеров между различными сословиями, между «простым народом» и образованными людьми и проч. Стремясь решить эту задачу, цензоры пытались «нормализировать» репертуар и тем самым сформировать общие для всех зрителей критерии восприятия пьес. Однако именно неосторожное использование литературных произведений казалось опасным: писатель мог не только показать, например, что эпоха безоговорочной власти дворянства уходит, но и вызвать к этому дворянству ненависть. Именно этим, видимо, объяснялся запрет таких пьес, как «Воспитанница».

В целом драматическая цензура была настроена на продуктивный контакт с литераторами. Ярким проявлением этих тенденций стал пересмотр запрета на постановку пьесы Островского «Свои люди — сочтемся!». Однако этот рискованный акт, подразумевавший отмену прямого приказа предыдущего императора, не мог быть оценен представителями литературного сообщества. Цензура III отделения, каковы бы ни были взгляды на литературу ее отдельных сотрудников, никак не соответствовала требованиям эпохи реформ: она не могла публично мотивировать своих решений, зависела от абсолютной власти монарха и от произвола своих руководителей и продолжала вызывать полное недоверие у литературного сообщества. Хотя журнальная критика и складывавшиеся благодаря ей писательские репутации прямо влияли на цензоров, сами писатели и критики об этом не знали, а без этого знания пропасть между литераторами и цензорами продолжала углубляться, несмотря на любые попытки ее преодолеть.

Однако в оценке литературных произведений цензорам приходилось учитывать еще одну важную сторону — общественное мнение, от которого зависели такие представления, как «нравственность» или «приличия». Об этом пойдет речь в следующем разделе.

Глава 2 ЦЕНЗОРЫ НА СТРАЖЕ НРАВСТВЕННОСТИ ПОЧЕМУ БЫЛА РАЗРЕШЕНА «ГРОЗА» ОСТРОВСКОГО?