Просветительские идеи и революционный процесс в Северной Америке

Центральным элементом классического республиканского понимания добродетели было представление о связи индивида с гражданской общиной. Самоотречение во имя Родины противопоставлялось эгоизму (selfishness, self-interest) как позитивный идеал. Конкретные его проявления могли варьироваться от культа героической смерти за свободу[516] до простого отказа от жизненных удобств. Последнее и стало моделью массового поведения в кампаниях бойкотов. Колонисты отказывались от потребления импортной продукции, прежде всего, от чая, облагаемого налогом.

Те самые формы проведения досуга, пищевые привычки, манера одеваться, которые еще недавно служили показателем высокого статуса и имперского стиля жизни, теперь могли стать объектом отторжения. Так, в 1775 г. филадельфийская толпа угрожала разнести таверну, где Марта Вашингтон вознамерилась устроить бал. Мероприятие филадельфийцы сочли вопиющим нарушением «Ассоциации». Местный комитет инспекции и наблюдения вынужден был вмешаться и попросить миссис Вашингтон отказаться от задуманного[517].

Наиболее известна политика отказа от чая. «Уж не думает ли министерство, что мы_ будем желать чая превыше всех других вещей и попадемся в его сети из-за недостатка добродетели»[518], — рассуждал патриотически настроенный автор на страницах «Boston Gazette». Потребление чая оценивалось как специфически торийское поведение, как слабость и коррумпированность. Дж. Куинси под псевдонимом «Гиперион» обличал таких «грешников»: «Кто же он, похваляющийся своим патриотизмом? Победил ли он роскошь, укротил ли мирскую гордыню своего сердца? Разве он не пьет отравленный напиток (чай. — М. Ф.) и не катает на языке сладкий кусочек? Тот, кто не может обуздать мелкое тщеславие своего сердца и отказать в деликатесах изнеженному нёбу, да положит он руку на уста свои, а уста свои в прах[519]. Ныне время для нашего народа искать всякой помощи человеческой и Господней, являть все моральные добродетели и искать всякой христианской благодати»[520].

Для укрепления колеблющихся периодически публиковались сообщения, компрометирующие чай вообще и продукцию Ост-Индской компании в частности. Так, «Boston Gazette» уверяла читателей, что чай Ост-Индской компании гнилой и заражен насекомыми[521]. В другом номере передавали слух о том, что корабль капитана Коффина (тот самый «Дартмут», который 16 декабря 1773 г. стал главной сценой «чаепития») привез в Бостон не только чай, но и оспу[522]. Информация такого рода принималась на веру. Жители Таунтона (Массачусетс) были настолько убеждены в гибельности чая, что сочли необходимым включить в резолюции своего митинга информацию о «пагубных эффектах» этого напитка, который якобы «обессиливает тело, ослабляет ум и низводит мужественную силу, столь свойственную нашим предкам, до томного женоподобия Востока»[523].

Патриоты в массовом порядке уничтожали чайную заварку. Обычно это были ритуализованные публичные мероприятия. Так, в 1774 г. студенты Принстона сожгли имевшиеся у них запасы чая вместе с чучелом Хатчинсона под одобрительные крики зрителей[524]. В марте 1775 г. в Провиденсе состоялась целая процессия. Патриоты сжигали в огромном костре запасы чая и лоялистские листовки, стирали слово «чай» с вывесок. Торжественно звонили колокола[525].

А в Бостоне 16 декабря 1773 г. произошло знаменитое «чаепитие». Как выяснилось впоследствии, было уничтожено 240 ящиков Bohea, 60 — Singlo, 15 — Hyson, 10 — Souchong, 5 — Congou[526]. Обращают на себя внимание элементы ритуализации и карнавала в поведении «Сынов Свободы». Их индейский костюм, в сущности, служил той же цели, что и травестизм или чернение лиц в европейских бунтах [527]. В силу вступала карнавальная этика «мира наоборот», в котором возможно поведение, запрещенное обычными нормами. Интересно, что и до «чаепития» индейский костюм использовался участниками коллективных протестных действий в Новой Англии. Подобный инцидент произошел в 1768 г. в Вулидже (колония Массачусетс, ныне штат Мэн) в ходе земельного конфликта: 20 или 30 человек переоделись индейцами, выгнали нежеланного соседа и разрушили его дом. В другой газете расшифровывалось, в чем состоял «индейский костюм». Нападающие зачернили лица и руки, напялили на себя бобровые шапки и индейские одеяла, вооружились топориками. Они угрожали скальпировать своих жертв, но на самом деле убили только собаку[528]. В данном случае протест не был связан с политикой и, конечно, его участники не думали о возвышенной римской добродетели и сопротивлении гнету. Но логика «карнавала бунта» здесь та же, что и в более прославленном событии.