Противоядия

выигрывает смерть»,—говорил Сталин де Голлю или Мальро; живой Сталин, тупой идиот, почувствовал к концу жизни нечто иное, чем конкретное. Значит, он тоже думал об этих банальностях, заставляющих нас содрогнуться от тревоги, паники, давших даже Сталину понять, что он—не животное; животные и политики не осознают, что они смертны.

Мой горизонт застилает присутствие, которое одновременно есть отсутствие. Отсутствие, которое для нас является присутствием. Именно Отсутствие является нашим присутствием, настоящим, довлеющим над нами. Невероятным образом мы перейдем эту неприступную границу, этот предел. Где мы окажемся? И окажемся ли? Мы в ожидании, подстерегаем ее, или она нас подстерегает. Так думали люди во все века, со времен царя Соломона или Иова, от Паскаля до Симоны Синьоре[210], или Бурвиля, или моих соседей по лестничной клетке.

Будем ли мы, потому что есть? Может быть, ничто не должно умереть? Я чувствую себя смертным, бессмертным, я чувствую себя человеком, я чувствую себя ангелом, святым, уязвимым, неуязвимым, нетленным, тленом. Я знаю, мне кажется, что я знаю правду обо всем этом, правду истинного, правду неистинного: правду противоречий, истинные противоречия правды.

* * *

С большим беспокойством я думаю о будущем своей дочери, о ее угрожающем положении...

Иногда я думаю, что она не верит в меня. Иногда— что верит и слишком много думает обо мне. Но она не сможет жить моими «произведениями»... Кто меня будет читать? Кто будет ставить мои пьесы? Чем станет то, что называется пьесой? Пеплом! И из-за нее я боюсь, боюсь оказаться изгнанным или отторгнутым от культуры, от интеллектуальной жизни. А моя жена, бедняжка, воображает, что я кого-то или что-то собой представляю. Никто ничего не значит.

* * *

Я сказал бы, на этот раз как бы в шутку, что я—не другие, но некоторые, определенные другие. Почему я говорю, что говорю то, что говорю, «как бы в шутку»? Что такое я? Что такое другой? Я — другой, а другие, другие — это я, другой -это я.

Я — ничто. Я — не все («я» только через другого, других). «Все присутствует во всем и наоборот»,— не просто шутка. Может быть, нужно сказать: все состоит из всего, все сделано, создано всем. Я ничто, и я все, я абсолют, и я ничто.

Мы не похожи друг на друга... Все не похожи на подобных нам. (Один во всем, все в одном. Все и каждый ни в чем.) Я начинаю размышлять. Мне кажется, что я начинаю размышлять. Это плохо, но тем хуже. В любом случае время настало. Что я сделал до сих пор?

* * *

Материал я беру, его берут в другом; но форма (ее даю я) — это я. Структура —это я. Мой дух - это мой стержень. Стержень, идея Ионеско — это я. Идея Эжена Ионеско: Ионеско — это идея Ионеско, сущность Ионеско... того самого, который боится быть отторгнутым, изгнанным из культуры, изгнанным из театра! Я тот, кто отличается от всех других. Я — это и я и другие.

Меня охватывает безумие, или мудрость, или понимание: я тождествен только самому себе. Каждый — тот, кто он есть. Ни одно существо не тождественно другому существу: Амбюрже[211] показывает это.

Нет. Я — это еще и другие (или другой), у которых мною взят материал, составляющий меня. Я — это я и другой. Другой -это выход на меня.

Обо всем этом говорено, переговорено, перепереговорено. Может быть, не совсем теми же словами. Для себя я делаю открытия...

* * *

Должно быть, во всем этом много противоречий. Ведь во мне все истины.

* * *

Да, я на самом деле (это правда) человек, который не хотел бы умереть.

Человек, который хочет умереть за других, убежден в своем воскресении в других. «Добровольно» умирают только те, кто уверен, что возродится.

* * *

Никто, кроме меня, не задумал и не написал «Стулья», «Лысую певицу» и т.д.

* * *

Молодой человек встает, пожимает мне руку и говорит: «Маэстро, я восхищаюсь вами!»

«А я нет»,— подумал я.

* * *