Процесс

– Мне ни к чему слава оратора, – ответил он словно самому себе. – Она для меня и недостижима. Вероятно, г-н следственный судья говорит лучше, ведь это его профессия. Я хочу лишь публичного обсуждения открыто творящегося произвола. Представьте себе: дней десять назад меня арестовали; сам факт ареста мне смешон, но речь сейчас не об этом. Меня схватили рано утром в постели, возможно имея приказ – я этого не исключаю в свете того, что сказал судья, – арестовать какого-то маляра, такого же невиновного, как и я. Но выбрали меня. Соседнюю комнату заняли два неотесанных надзирателя. Будь я опасным грабителем, за мной вряд ли присматривали бы более тщательно. Эти надзиратели к тому же были аморальные паразиты, они несли всякую чушь, вымогали взятку, пытались обманом выманить у меня белье и одежду, бесстыдно слопали мой завтрак у меня на глазах, а потом требовали денег якобы за то, чтобы принести мне поесть. Но и этого мало. Меня отвели в третью комнату к их старшему. Это комната одной дамы, весьма мною уважаемой, и мне пришлось наблюдать, как из-за меня, хоть и без моей вины, надзиратели и этот старший оскверняют ее жилище своим присутствием. Сохранить спокойствие было непросто. Однако мне это удалось и я спросил старшего совершенно спокойно – будь он здесь, он вынужден был бы это подтвердить, – почему я арестован. И что же этот старший мне ответил – как сейчас вижу, рассевшись в кресле упомянутой дамы, будто воплощение наглой бесчувственности? Господа, он ничего не ответил по существу; возможно, он и правда ничего не знал – он арестовал меня и был тем доволен. Он позволил себе еще больше – привел трех нижестоящих сотрудников моего банка в комнату этой дамы, где они принялись хватать руками ее фотографии и прочее имущество, устроив беспорядок. Присутствие этих сотрудников имело, естественно, и еще одну цель – они, как и моя квартирная хозяйка и ее прислуга, должны были распространить новость о моем аресте, подорвать мою репутацию в обществе и в особенности поколебать мое положение в банке. Из этого совершенно ничего не вышло, даже моя квартирная хозяйка, женщина простая – назову здесь со всем почтением ее имя, ее зовут г-жа Грубах, – проявила достаточно понимания, чтобы заключить, что подобный арест – все равно что нападение беспризорных мальчишек на улице. Повторяю, мне все это принесло лишь неудобства и временные неприятности, но ведь могли быть и более серьезные последствия!

К. сделал паузу и взглянул на молчавшего следственного судью. Ему показалось, что тот сделал знак кому-то в толпе. К. улыбнулся и сказал:

– Вот г-н судья подает кому-то из вас тайные знаки. Значит, среди вас есть люди, которыми дирижируют с этого помоста. Не знаю, должны ли по этому знаку раздаться шиканье или аплодисменты, и даже не пытаюсь проникнуть в его смысл, просто заявляю, что я все видел. Мне совершенно безразлично, что все это значит, и я публично разрешаю г-ну следственному судье отдавать своим оплаченным наймитам приказы словами, а не исподтишка, жестами: пускай говорит – теперь, мол, шикайте, а теперь хлопайте.

От смущения или от нетерпения следственный судья заерзал в кресле. Мужчина за его спиной, с которым судья раньше беседовал, снова наклонился к нему, – может быть, чтобы подбодрить или дать какой-то совет. В зале послышались тихие, но оживленные разговоры. Две группировки, занимавшие, как раньше казалось, противоположные позиции, теперь перемешались, некоторые указывали пальцами на К., другие на следственного судью. Дымка в комнате до того сгустилась, что трудно было разглядеть стоявших поодаль. Но особенно нелегко приходилось, похоже, зрителям на галерее – они вынуждены были, хоть и с оглядкой на судью, негромко задавать вопросы людям внизу, чтобы не потерять нить. Те отвечали тоже тихо, прикрывая рот ладонью.

– Я почти закончил, – сказал К. и, поскольку колокольчика под рукой не оказалось, постучал кулаком по столу, отчего судья и его советчик отшатнулись друг от друга. – Я смотрю на это дело отвлеченно, сужу о нем спокойно, и, если у вас есть какой-то интерес к этому так называемому суду, будет нелишне ко мне прислушаться. Так что прошу вас отложить обсуждение моих слов на потом: у меня нет времени, и я скоро уйду.

Разговоры сразу стихли – вот до какой степени К. владел вниманием собравшихся, перед которыми только что выдвинул ясное и недвусмысленное требование прекратить произвол. Зрители больше не перекрикивали друг друга, как поначалу, даже не аплодировали, но казалось, будто К. их убедил или, во всяком случае, был на пути к этому.