Провидение

Мы обмениваемся рукопожатием, и я отпускаю туповатую шутку насчет того, что всегда чувствую себя неловко в такие моменты. Нужно ли представляться, когда ясно, что человек, с которым разговариваешь, знает тебя? Он вежливо смеется, но отвлекаться на пустые разговоры не хочет. И в том, как он пьет, неторопливо, словно пробуя воду, ощущается некая целеустремленность.

— Извините, вы друг моего отца? — спрашиваю я.

Он качает головой.

— Я из Провиденса.

Весь тот сорокавосьмичасовой обвал проносится у меня в голове. «Алекс мебель», огоньки на воде, Лавкрафт, одиночество, отчаяние, зацикленность, все то, что разрушает личность, что загоняет ее в землю, в самый темный уголок себя самой.

— Провиденс. Там так мило.

Мой новый знакомый, должно быть, читает мое лицо, а оно, должно быть, рассказывает некую историю. Наверное, я плачу, я ничего не чувствую, но он протягивает мне салфетку. Хлоя и Кэрриг. Я утираю слезы.

— Итак, — говорит он. — Не хочу вмешиваться и понимаю, что сейчас не лучшее время, но я должен спросить. У вас есть новости от Джона?

Я сминаю в комок салфетку.

— Не хотите пройти на передний двор?

Мы сидим в грубых садовых креслах на переднем дворе. Эти кургузые кресла убивают мою маму. Эггз не сказал, что он из полиции, но это чувствуется. Властность. Уверенность. Я говорю, что кресла — мамина любимая мозоль, то, что она называет психологической мебелью. Они непрактичны, никогда не используются и служат всего лишь посланием для соседей — знайте, мол, что мы можем себе и такое позволить.

Эггз смеется.

— Мы ведь все так делаем, правда?

— Вы имеете в виду, устраиваем представление для соседей? Ох нет. Эта вечеринка не для соседей, она для родителей. Мы им обязаны. Мы живем в Нью-Йорке, я — единственный ребенок и приезжаю домой нечасто, а Кэр тоже отсюда, у него пятеро братьев и сестер, но он единственный, кто не живет здесь. Вот почему мы перед ними в долгу.

Гость улыбается.

— Вы — хорошие ребята.

Молчание. Это такое активное, переходное молчание, когда ты слышишь, как работают внутренности, мышцы горла.

— Значит, вы подумали, что он может появиться здесь? — спрашиваю я. — Джон?

— Нет. Я подумал, что вы, может быть, получали от него весточку.

— Я не слышала о нем уже несколько лет.

Эггз кивает, но слишком картинно, как в кино, когда полиция что-то раскапывает.

— О’кей. Буду знать.

— У него все хорошо? — спрашиваю я и тут же жалею, что спросила, — получилось слишком эмоционально, как будто я оправдываюсь за что-то.

— Ну… вы ведь знаете его лучше всех.

— Это было давно.

— Скажу о себе. Я женат. Когда проводишь с кем-то так много времени, развивается, знаете ли, что-то подобное шестому чувству. Я, например, узнаю, что моя жена злится на меня, еще до того, как она сама это осознает.

Что это, приглашение или ловушка? Я хочу сказать, что прошла через ад из-за Джона, что знаю — ему больно, но эта боль — не моя боль. Я так скучала по нему, мне так его не хватало, что я потерялась, спряталась в томлении. Такое можно рассказать случайному собеседнику в баре отеля. Но такое не расскажешь копу.

Поэтому я просто обещаю смотреть в оба.

— Вообще-то все просто, — продолжаю я. — Как вы знаете, Джон исчез, когда мы были еще детьми. Его похитили. А после того как Джон вернулся, умерла моя лучшая подруга. Вот тогда я и видела его в последний раз.

— Она ведь умерла от сердечного приступа?

— Да. Это было ужасно. И в тот же день Джон бесследно исчез. Так что если бы я знала, где он, то, вы уж поверьте, обязательно бы вам сказала. Я и сама хочу знать.

Эггз тяжело вздыхает. Снова молчание.

— Как вы думаете, где он?

— А почему вы его ищете? Он что-то сделал?

— Нет. Мне просто интересно. Знаете, когда человека вот так похищают, он затем сильно меняется.

Я чувствую, что краснею. Те давние вечера, ожидание, желание, переписка, то, как он снова и снова уходил от меня, то, как мне в это не верилось, сомнения — а что, если это только мое эго, мой нарциссизм, мое нежелание верить очевидному, — я вспоминаю все. Я опускаю голову, смотрю под ноги.

— Я знаю, что вы хотите сказать. Он вернулся другим. Однажды мы разговаривали двадцать часов подряд, и я не преувеличиваю. Но он не хотел… мы… В общем, он вел себя странно. — Я произношу слова, произносить которые никогда не хотела, и от этого меня трясет. — Он не хотел видеть меня лично… вживую.

Правда жжет. И не ощущается как правда. Во рту пересохло. А полицейский вздыхает.

— Мы не всегда знаем, кто что хочет. Вы дали своему другу свободу. И, может быть, он давал вам свободу.

Мне и в голову никогда не приходило, что Джон ушел, чтобы я чувствовала себя свободной, чтобы получила вот это все. За спиной у нас хлопает бутылочная ракета. Я вздрагиваю. Эггз тоже. А потом он дает мне свою карточку, и мы прощаемся. Я обещаю позвонить, если узнаю что-то о Джоне.

Он улыбается.

— Теперь вы можете сказать вашей матери, что кресла пригодились.