Держу эти соображения при себе, а они оправдывают мое присутствие здесь и списывают мою ошибку на старческий маразм.
На улице мне приносят бутылку воды. Нормальная забота о калеке.
Я никогда и никому не расскажу о том, на что способен Джон. Он невиновен. Я знаю, что та дырка от пули затянулась сама. Это сделал не он. Здесь что-то потустороннее, то, что приходится просто принять. Оно выходит за пределы нашего понимания. И даже если вы поймете, то ничего не сможете с этим поделать.
Роджер Блэр, вот кто преступник. Это я знаю точно.
Не знаю только
Я не стану задавать вопросов. Буду делать то, что нужно. Следить за мочеприемником, чтобы не переполнялся. Благодарить Бога. Буду есть салат, когда Ло скажет, что нужно есть салат, хрустеть да похваливать с улыбкой на лице.
О’Киф хлопает меня по спине и подмигивает.
— Иди домой и помирись с женой, — говорит он. — Мы можем забрать его отсюда.
Эпилог
Я невезучий человек, но порой недостаток везения в известном смысле является удачей.
Джону Бронсону досталось и хорошего, и плохого. Хорошая девушка, неподходящее время, учитель, который смотрел на детишек в классе и думал: «
Я думаю про нашего Чаки, нашего сына, про то, какой он сейчас. Ему не повезло с рождения. Он получил самые дерьмовые из наших генов. Это как бросать монетку. Никогда не угадаешь. И не можешь угадать. Но ты ее бросаешь.
Ло гладит меня по плечу.
— Как себя чувствуешь, здоровяк?
Беру ее за руку.
— В порядке. Мне надо проверить почту.
— Надо обдумать ланч.
— Господи, Ло, семь часов утра.
Она смеется. Мы застряли в том пограничном состоянии, когда каждая улыбка приносит облегчение и вселяет надежду. Но мне надо выйти из дома.
Направляюсь к почтовому ящику и обнаруживаю кучу обычного хлама. Счета, квитанции, рекламные проспекты. Но сегодня нам принесли и письмо. Тоненький конверт. Без штампа. Осторожно вскрываю. Медленно. Вижу рукописный текст. Крупный детский почерк, похожий на каракули. Он никогда не повзрослеет, не станет таким, как мы, этот
Я не двигаюсь. Само собой, осматриваю улицу, вглядываюсь в падуб, растущий через дорогу. Прокручиваю этот момент в уме. Готовлюсь к тому, что сейчас произойдет. Я всегда знал, что это случится. Переворачиваю лист, и вот они, имена.
Вот они, один к одному. Хороший мальчик. И человек хороший. Должно быть, ему было больно писать эти имена. Видно, куда падали слезы, и он их размазывал. Он знал, что они мне нужны в письменном виде. А я знаю, что нужно ему.
Думаю про Мэдди Голеб, оплакивающую своего сына. Чувствую потребность позвонить ей, сказать, что она была права. Мы были правы. Со своими снами она попала в точку. Кто-то разорвал ее сыну сердце. Но я никогда не сумею объяснить ей это. Я не могу сделать такое с Джоном. Ни с кем. И, в конце концов, она только сильнее расстроится.
Отыскав на кухне зажигалку, я иду во двор. Бросаю письмо на решетку гриля.
И его больше нет.
— Как насчет жареного сыра и томатного супа? — кричит мне Ло.
Иногда мир обретает смысл. Я и Ло. Рак, который появляется, если не ходишь к врачу. Иногда он не имеет смысла. Не может иметь. Такова жизнь. Ты должен понимать эту разницу, иначе сойдешь с ума. Я никогда не буду прежним. Я стал теперь умнее, лучше. Я думаю про надгробный камень Лавкрафта, бейсболку Бронсона.
Я сажусь в машину.
Иногда приходится быть Божественным Провидением.