Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Падре Кристофоро из *** был ближе к шестидесяти, чем к пятидесяти годам. Бритая голова его, окаймлённая, по капуцинскому обычаю, лишь узким венчиком волос, поднималась время от времени таким движением, в котором неуловимо проскальзывало что-то надменное и беспокойное; но она тут же опускалась вниз во имя смирения. Длинная седая борода, покрывавшая его щеки и подбородок, ещё резче оттеняла благородные черты верхней части его лица, которым воздержание, давно уже ставшее для него привычкой, придало серьезность, не лишив их выразительности. Глубоко сидящие глаза смотрели большей частью в землю, но порою они вспыхивали с внезапной живостью, словно пара ретивых коней на поводу у кучера, про которого они по опыту знают, что его не одолеть, и все же время от времени делают скачок в сторону, за что тут же и расплачиваются резким одергиванием удил.[259]

Причем, в образе возницы и коней угадывается распространенная в XVIII веке метафора контроля разума над страстями как залог счастья человека.

История обращения фра Кристофоро, причем ни в ранней версии «Фермо и Лючия», ни в окончательной, не рассказывается столь подробно, как история старца Зосимы у Достоевского. Даже эпизод обращения Безымённого, по описанию значительно более протяженный, скорее похож на неожиданный «прыжок» из мира, живущего по законам грубой силы, в мир христианской милости[260]. Природный характер и воспитание в сочетании с незнатным происхождением обусловили в нем развитое чувство ущемленности, особенно остро переживаемое из-за непомерной гордыни. Деформация, которую претерпел этот человек, когда-то носивший имя Лодовико, результат действий и помышлений, прямо или косвенно нарушавших религиозные заповеди. Пренебрежение христианских наставлений и предписаний, попрание доминантных морально-этических норм привели к тому, что его природные дарования оказались искажены, а хорошие задатки извращены лицемерием и ханжеством. Пороки и низменные страсти наложили на него свою тяжелую печать, но при этом он не утратил изначально свойственное ему чувство справедливости. К тому же Кристофоро не настолько изуродован грехом, чтобы быть невосприимчивым к добродетели. Случайная смерть врага от его руки внезапно совершает переворот в душе невольного убийцы и направляет его на путь раскаяния.

На тайну фра Кристофоро проливает свет предыстория его жизни. Некогда Лодовико принадлежал к городскому обществу, в котором понимать под гордостью гордыню было нормой. Отец его, нувориш, считающий, что, добившись обеспеченной жизни, нужно сделать все возможное, чтобы и самому забыть свое незнатное происхождение, и других заставить принять его как человека, достойного вращаться в высших кругах общества. После смерти родителя Лодовико тоже всеми силами продолжает старания покойного и стремится производить впечатления отпрыска благородного рода. К отчаянию юноши, представители городского нобилитета отворачиваются от него и не пускают в свой круг. Он чувствует себя задетым и ущемленным этим непризнанием. Высокомерие и плохо скрываемое презрение местной элиты больно ранит его самолюбие: «Лодовико усвоил привычки синьора, а льстецы, среди которых он вырос, приучили его требовать большой к себе почтительности. Но когда он попытался завязать связь с наиболее уважаемыми людьми своего города, то натолкнулся на обращение, весьма отличное от того, к какому привык; и он увидел, что стремление войти в их общество, как ему того хотелось, потребовало бы от него новой школы терпения и покорности, необходимости стоять всегда ниже других и ежеминутно глотать обиды. Такой образ жизни не соответствовал ни воспитанию, ни характеру Лодовико. Задетый за живое, он стал сторониться синьоров <…> Однако, стремясь так или иначе иметь дело с людьми знатными, он принялся соперничать с ними в великолепии и роскоши, навлекая на себя этим лишь неприязнь, зависть и насмешки»[261].