Проводник по невыдуманному Зазеркалью. Мастер О́ЭМНИ: Приближение к подлинной реальности

«Родился я в тридцатом…Ты понимаешь, как-то пронесло меня мимо всякой дряни, кровей, грязи. Война — никак не коснулась, разве что недоеданием; на фронт — рано, пацан ещё (как представлю, что могло бы довестись стрелять по живому — жуть берёт!), сам я с Северного Урала — никаких оккупаций, никаких приграничных угроз… Ну, а позже, — два раза лагеря обминул; в первый раз — с этапа бежал, в самом начале (в бегах документами разжился, — блатные помогли), во второй — накатило: сам пришёл в органы и заявил начальнику, до которого меня пустили (сказал: по важному делу), что вот эти вот — ткнул пальцем в портреты над его столом — падлы вонючие, и — в морду (пока он глазами-то в углу хлопался подхватился и — тю-тю!). Документики потом пожёг, обзавёлся со временем новыми.

Ты знаешь, Сергеич, никогда никому задницу не лизал и не понимал этого в других! И на верёвочке не ходил!..Вот сейчас всё пишут, всё говорят: репрессии… миллионы жертв… пол страны по тюрьмам… тирания… произвол… Да они же как барашки на убой шли! Блеяли, но — шли! Миллионами! Покорно! Говнясь на всё это уродствие только у параши, между собой (да и то — шёпотом, озираясь…). Рабы… Я, Сергеич, ещё тогда понял: рабство — оно не вне человека, оно внутри него; кто свободен — тот и в цепях свободен, а кто раб — тот всяко раб (и во всякое время, и при любых условиях…).

…Отвлёкся, вообще-то… Да, так вот, — мотался по стране, работал то здесь то там… бывало, где и осяду, но не чересчур, — не засиживался.

Не женился. Детишками не обзавёлся…А на пятом десятке вдруг прошибло меня что-то, потрясло: стихи стал писать. Грудами! Да… Бывало, как пьяница — сутками, запершись: строчку к строчке, строчку к строчке. Сколько раз меня через то с работы гнали — не сосчитать (да и фиг с ними!)…Поманило, позвало, улыбнулось… ну ровно надежда какая невидимая полыхнула…!

Тут ещё вот что: свело меня в жизни (ох, спасибо!) с одним дедком, с дедушкой нашего бухгалтера заводского; я на том заводе в вахтёрах подъедался. Подрядился полки книжные делать, кой-что по сантехнике подлатать… Пришёл. Ёлки-палки! Там такая библиотека была!.. Не библиотека — библиотечище! Везде книги: в комнатах, в коридоре, в ванной, на кухне… Десятки тысяч! И не то чтоб в какой библиотечке государственной, где большая часть книг окромя как в макулатуру не годна… Нет. Всё — книжечка к книжечке, жемчужинка к жемчужинке! Каждую копеечку — на них (сам-то дед — обтёрханный, залатанный; спал на коечке узкой — промеж книг, — как в окопах).

Я ему говорю: всё, что есть работы по дому — сделаю, бесплатно, только допустите меня до книг. Дед не жадный оказался. Допустил. Ой-ёй-ёй!..»

У Далыча даже глаза замаслились, когда он это вспоминал. Пауза, на пару минут — не меньше. Я осторожно окликнул его:

— Далыч, — говорю, — ты там не уносись далеко. Давай всё же, как-нибудь, до Черноярцева доберёмся…

Он очнулся. Вздохнул. Мечтательно поскрёб щетину.

«Ты понимаешь, Сева, я думал, что — читал, читал не мало… А ничего я, как выяснилось, не читал! Там всё самое лучшее было, и наше, и переводное (столько стран! столько времён!)! Я ошалел. Два месяца — будто угорелый, даже деду полки кривые сделал. (Он не обиделся. Понял. Порадовался за меня.)

Угорелым ходил месяца два, а переваривал это в себе потом лет десять. Многому научился…Только не научился дыханием слова наполнять… Вот, скажем, берёшь в руки Лорку или там — Цветаеву: как ребёнка на руках баюкаешь — живое, цельное…! А я… Уедало шибко, свербило. Попробовал избавиться писать стихи — не вышло. Маялся…

…Пришлось мне, года три назад, в Бурятии хвост околачивать. По прибрежью шастал: очень уж к Байкалу всегда тянуло, родной он мне. Здесь-то с Мишей и зазнакомился…да вот только дурком как-то…

…Расположился я в сараюшке брошенной; в старое сено замотался, — лежу, блаженствую… Ночь. Крыша-нет её почти, погнила; всё надо мной: небо ночное, звёзды… Не темно. Лежу, травинку жую (харчи уже дня два как вышли)…Вдруг — оторопь меня пробрала! — по небу человек идёт. Сверху — вниз… вниз… Медленно так идёт, неровно, будто по горке спускается. «Что, — думаю, — за ерунда? Может — придремался…?» Ущипнул себя, по щекам разок охлестнул… Куда там! — идёт. Причём, судя по направлению, явно на мою сараюшку путь-дорожку держит.

А я лежу, рот разинувши: страшно… ну — дико, попросту…! Не дёргаюсь.

Человек тот и впрямь на сарай сошёл. Уселся на обмылке гнилой доски, ноги под себя поджал и вниз смотрит.

— Эй, — говорит, — а я тебя вижу!

Я к нему тоже присмотрелся, гляжу: мужик мужиком, в телогрейке, немолодой вроде. По конституции — вровень со мной: маленький, поджарый… Тут меня петушистость-то и одолела (со страху, наверное).

— Что это ты там видишь? — к нему адресуюсь, разоряюсь. — Щас вот в лоб вделаю, чтоб по ночам не шастал, людей не пугал!.. Всё у меня разглядишь!

— Да ты буян! — захохотал он, и спрыгнул ко мне.