Проводник по невыдуманному Зазеркалью. Мастер О́ЭМНИ: Приближение к подлинной реальности

Ну, думаю, тут ждать нечего, — с колдунами надо быстро управляться, пока голову не откусил. Размахиваюсь — широко — чтоб, аккурат, челюсть ему пощупать, и… — застреваю. рука в воздухе застревает — ни туда ни сюда… А мужик этот небесный в полуметре от меня стоит, хмылится…Я ему с левой! — левая рука застревает: стою, как идиот, с двумя поднятыми руками — шелохнуть ими не могу.

— Успокоился? — добродушно так спрашивает, с подходцем.

— Ага, — говорю, — …тебя, ехидну, успокою, и-успокоюсь.

Да как дам правой ногой!..Нога застряла.

Веришь ли, Сева, — стою на одной ноге, с поднятыми руками, а сам думаю: как бы мне его, гада, ущучитъ!

Тот вокруг меня обошёл, гыгыкнул.

— Ну что, — встал опять насупротив, — не надоело?

А я, знаешь ли, пока он обход-то свой делал, слюны малость поднакопил. Только он, значит; ряшку передо мной завесил — тут я и плюнул!..Да вот, однако, получилось, что в себя плюнул: всё лицо в слюнях.

— Экий ты, — говорит мужик, — а ещё стихи пишешь!

— Отдышусь — в ошмётки раздолбаю! — отвечаю ему. А сам стою на одной ноге, весь в слюнях, и думаю: «Как же он про стихи-то прознал?.. Нечисть, одно слово».

— Забавный ты, — говорит мужик. И — на выход.

— Эй, — кричу, — а мне что: так и стоять?!!

— А что, — спрашивает он, — разве худо? Тебя теперь белой краской покрасить — и сойдёшь за статую. За мраморную. Будешь ты у нас аллегорией неукротимости! А?..

Я и сказать-то ничего не мог — только сглотнул.

Мужик засмеялся, махнул рукой, и я свалился на пол. Без сил. А он-ушёл…»

Далыч опять умолк. Закручинился.

— Однако суровая ты личность, — говорю. — Меня вон тоже у подъезда затоптать норовил!

— Да я бы не полез… Мне, Сергеич, до сих пор знаешь как стыдно! О-хо-хо… Я ведь грохнуться — грохнулся, а глаза того мужика помнил: добрые… ласковые… тёплые такие… Что меня разобрало!

— А дальше?

— Дальше…

Несколько дней спустя вышло мне через лесок пробираться. Думал — засветло к берегу выйду, ан нет — в лесу темень заловила. Хрупаю в сумраке по бурелому, злюсь на себя, бестолкового (мне советовали другим местом пройти, — не послушал…). Часа два так ковырялся. Устал. Присел отдохнуть.

И сидится-то главное, не то чтобы в отдых, а так: жутковато. Я с тех пор, как того колдуна в телогрейке повстречал, — дёргался всяк (по поводу и без повода), нервный стал. Вот: ветка назади хрустнет — аж перекручивает!..Да и места вокруг Байкала… сам, небось, знаешь, — давние места, глубинные…

Сижу. Дёргаюсь…А там — по-справа, вдалёке — вроде бы огонёк промаячил… Приглядываюсь: точно — огонёк! Ломанулся туда. И страхи-то все разбежались, — быстро иду, прям как горный козёл по валежнику выплясываю!

Вначале думал: на сторожку какую иду, оказалось — к костру. Вышел. Большущий костёр; из половинных сушин сложен, высокий. Вокруг люди: семеро, разных возрастов и наций, но обликом чем-то схожи. (Я ведь поначалу подумал: туристы; эти куда только не забираются! А вот обсмотрелся: нет, не туристы, больше на бомжей-бродяг похожи. Но только не бомжи. Одёжка на них, правда, старая, в заплатах; хозяйство — что возле костра — скудное, аховое… но лица… Ровные лица, тонкие, точёные. Спокойные. Таких у бомжей не бывает! А глаза… Ну, не знаю, — сильные глаза, так, пожалуй.) Подхожу. Здороваюсь. Прошу принять в компанию до утра. Те не отказывают, приглашают. Но, сразу заметно, равнодушно приглашают; понятно: нужен я им тут, у костра, как сопли крокодилу. Только один — молодой из них самый, лет семнадцати — зыркнул вроде бы с любопытством.

Туг варево у них, в котелке здоровом, поспело; стали деревянным черпаком по кружкам и чашкам разливать. Я тоже свою кружечку достал. Протягиваю.

Ихний старший — длиннобородый, гривастый (видный мужчина) — удивился очень. «Вы, — говорит, — к нашему чаю непривычный. Уж заварите себе лучше своего». Жадничает, что ли, думаю? «Я, — отвечаю ему, — ко всякому привычный. Мне, милок, семь десятков — восьмой пошёл, многое перепробовал и новое пробовать не стесняюсь!» Тот мнётся. «Что вы, — спрашиваю, — на мышьяке свой чай настаиваете?» «Нет, — отвечает, — на здешних травах». «Ну так лейте, чего там! Травка она и есть травка, худого не будет». Он пожал плечами, и всё ж таки плеснул полкружки. Я понюхал, конечно, сперва, полизал: запах обалденный! а на вкус — мятой отдаёт… и навроде как персиками. Выпил. Хорошо! горячо! прямо каждая жилочка натянулась и задышала!.. Лут-то меня и свалило; шибануло изнутри — промеж бровей… сдёрнуло… понесло…

Сейчас, Сергеич, я понимаю — задним числом — что это меня в мои прошедшие жизни вытянуло… А тогда — ошалел здорово. То — я возле костерка отвар попивал, а то — вдруг! — еду в шарабане дурацком, дребёзглом, и рядом со мной девушка, лет пятнадцати, вся в кружевах и финтифлюшках… папой меня называет! Мол, спал я долго, так не приказать ли остановить, растереть мне ноги. Вот так…

Пока я, значит, озирался, — опять шибануло, закружило…