Провославие в Пруссии. Век ХVIII

Мы видим, что Карамзин отнёсся к записке, как сейчас относятся к автографу какой-нибудь знаменитости, но никакого желания приобрести указанные книги Канта и прочитать их не высказал. В свете вышесказанного явная ирония видится даже в цитировании Карамзиным эпитета, данного Канту Моисеем Мендельсоном: «Всё сокрушающий Кант».

Русский дипломат и писатель Иван Матвеевич Муравьёв-Апостол в декабре 1796 года был отправлен министром-резидентом в Эйтин ко двору Петра Ольденбургского. Свою встречу с Кантом он описал так:

«В 1797 году, проезжая в первый раз чрез Кёнигсберг и почитая первым долгом путешественника видеть в каждом городе всё то, что заключается в нем достойнейшего примечания, я добился, хотя и с некоторым трудом, быть представлену Канту. Он принял меня благосклонно и ласково. Откуда я еду, куда, зачем: после первых сих вопросов речь зашла о немецком языке, о литературе, и я, обрадовавшись встрече такого предмета, на счёт которого могу что-нибудь сказать, завел разговор о знаменитейших писателях, как то: о Лессинге, Гердере, Шиллере и, наконец, о Клопштоке. О сем последнем осмелился я спросить мнения Кёнигсбергского Философа. – Выспренность мыслей его, – ответил мне Кант, – удивительна; но признаюсь вам… я не всегда его понимаю. – Такое заключение Первого Философа Германии о первом поэте, земляке его и современнике, поразило меня так, что я и теперь как будто вижу перед собою Канта и улыбку его, которой он сопровождал признание свое, – улыбку, напоминающую мне нечто Вольтеровское, судя по изображению его Гудоном»[220].

Муравьёв-Апостол позднее смог побеседовать с поэтом Клопштоком и задал ему вопрос:

«Что он думает о трансцендентальной Философии? – Что я думаю? – отвечал любезный старец. – Она очень хороша, только слишком высока. Мы, поэты, ищем красоты; философы – истины. Наши предметы в природе, а философы нередко ищут, на что бы опереться за пределами природы; от чего исходит, что я – не всегда понимаю Канта. Вот первостатейные философ и поэт, которые друг друга не понимают!»[221]

В этих воспоминаниях Муравьёва-Апостола можно видеть ту же иронию по отношению к философии Канта, только более чётко и грубо выраженную, чем у Карамзина. Позже, когда в 1820-е годы развернулась дискуссия о преподавании философии в российских учебных заведениях, Муравьёв-Апостол, тогда член главного правления училищ, заявил прямо:

«На щет нынешней Немецкой философии я весьма соглашаюсь, что она нам не прилична. Кантова темна; последователей же, Фихте и Шеллинга, с великим трудом понятна; а в переводе у нас на русский язык становится такой трансцендентальной галиматьею, которая равняться может только с Сганарелевыми доказательствами в Мольере»[222].

Да, побеседовали в своё время…