Проза

– Тебе сейчас не надо. Выпей лучше меду, это поможет. Она протянула двухсотграммовую банку, полную.

– Выпей сколько сможешь.

Я начал пить с отвращением, подавляя тошноту, и не заметил, как всю банку опустошил. Что-то и в самом деле произошло. Не то чтобы жить захотелось, но о самоубийстве думать перестал.

– Откуда мед?

– Здешний, из Егорихина. Сходи туда завтра, купи литра два. Мед у них дешевый. Ты очень вымотался. Тебе нельзя пить. Пока не придешь в норму – нельзя. Только мед – по стакану в день, хоть несколько дней подряд, – и все будет хорошо. Мы опаздываем, милый, собирайся.

К полудню я умирал над могилой поэта в Святогорском монастыре.

Товарищи. Вы пришли… (неодолимый приступ тошноты)… пришли к месту, священному для всякого русского. Это наша национальная святыня… (только не здесь!)… обнажим же головы перед светлой памятью поэта и вспомним… (не здесь!)… его бессмертные строки… (… какие строки? только б на памятник… на памятник только не блевануть!).

Немецкие захватчики… (кажется, проехало)… они осквернили…

Меня перебивает парень в кепке, замасленной клетчатой рубашке и широченных штанах в полоску:

– А строки-то какие?

Сволочь. Сука. Всё, сейчас прорвет. Из последних сил:

– Извини-те. Экс-курсия закончена. Сбор у столовой через час. Одну минуточку. Я сейчас.

Меня рвало желчью. Если публика, окружавшая пирамидку национальной святыни, и не видела, что я делаю, – то не слышать не могла при всем равнодушии к окружающему: меня рвало громоподобно. Месяц вольной жизни исторгался из меня державинским водопадом. Алмазна сыплется гора. Мурло татарское, пидарас, бурдюк! В промежутке между извержениями я внезапно вспомнил надлежащие бессмертные строки:

«Душа в бессмертной лире
Мой прах переживет и тленья убежит…»

Сочетание «праха» с «тлением» подействовало как новая порция рвотного. Господи! Когда это кончится?

Когда кончилось, моей группы у могилы уже не было. Рванули жрать в столовую. При мысли о столовской жратве началось опять, в открытую, прямо над священным для каждого советского человека прахом.

Мед. Один мед мог бы спасти меня, она права. Больше всего на свете захотелось меда.

Час спустя я был в Егорихине.

Послеобеденная деревня как вымерла. Стучусь в один дом, в другой – никого. В самом конце улицы (единственной в Егорихине), у последнего дома, – неподвижная человеческая фигура. Подхожу: сидит на приступочке у крыльца бабка, не шевелится.

– Здравствуйте.

Меня учили: в деревне всегда нужно здороваться, даже с незнакомыми, иначе обидишь. Опыт фольклорной практики.

– Здравствуйте.

Молчание. Не слышит. Совсем глухая, наверное. Кричу, наклонясь к ней:

– Здравствуйте, бабушка! Не подскажете, где здесь меду можно купить?

– Ты что, не русский, что ли?

– Почему?

Ничего умнее ответить не придумал.

– А чего кричишь, как нерусский? И выговор не наш.

– Из Ленинграда я. Студент. Ищу, где меду бы купить.

– Студент? Из района, поди, приехал? Дак нету никого, ушли на барщину…

Старуха бубнит, не глядя на меня, словно разговаривает сама с собой:

– …бригадир поутру пришли, всех, грит, в поле гнать велено. Уборочна у них. Ходит по домам, ругается, грит, опять шиш на трудодень выпишут.

Слушаю, а к горлу подступает тошнота. Еле выдавливаю:

– Не из района я… Из Ленинграда. Меду бы мне купить… Студент я.

– Студент? А здесь чего надо?

Чуть не плачу. Поворачиваюсь, чтобы уйти. Колода трухлявая.

– Постой ты, постой… Меду, гришь? Дак у меня ульев нету. Нету ульев. Были до войны, а теперь не держу. У меня порося есть. Ульи у Лариных, те за Гремиными живут, во-он там. У Лариных мед хороший.

У меня перед глазами фиолетовые круги, все плывет. Пошатывает. Чушь какая-то. Сплошная опера – Ларины, Гремины… Соображаю туго, мучительно, с трудом, но тут что-то уж больно знакомое. Поворачиваюсь к ней:

– А ваша как фамилия, бабушка?

– Тебе зачем-то фамилий мое? Приехал из района – иди, иди себе, милый, проверяй в бригаду, они в поле, а я стара, свое оттаскала.

– Да не из района я, Господи!

Услышав «господи», бабка успокаивается. Даже голос меняется – был с подвизгом, с фальцетинкой, а сделался чуть не бархатный, мягкий:

– Сразу бы и сказал… Рылееевы мы. Семь лет как Рылеевы. Раньше были Егоровы, вся деревня Егоровы были. А теперь мы Рылеевы.

Та к похмельные поиски меда открыли мне одну из ненаписанных, но замечательных страниц отечественной пушкинианы[143].

В 1949 году праздновалось пушкинское 150-летие. В Егорихино приехал представитель райисполкома. Колхозников собрали в бывшей церкви и публично роздали новые фамилии, по списку, который был составлен каким-то контуженым местным учителем литературы и утвержден в псковском обкоме.

– Хватит нам жить по-старому! – надрывался с полупроваленной солеи председатель, – черт с вами, с егорихинскими, ногу сломит. Будут у вас теперь, товарищи, культурные пушкинские фамилии. Разные. Красивые.