Проза

И по сей день обитают, наверное, в Егорихине Вяземские рядом с Онегиными, Бестужевы бок о бок с Волконскими и Гриневыми. Есть и свои Пугачевы, есть даже Кюхельбекер один – пострадавший подростком в войну полуидиот-пастух. Кухлебекер – самая подходящая для него фамилия, пенсия 12 рублей, шея – как у индюка, синюшная и в пупырышках, глаза вечно красные и слезятся.

31 мая, полдень

Экая все-таки я живучая тварь. Именно тварь – иначе и не назвать. Мир было пошатнулся, но устоял. Выход. Есть выход, хотя бы и на некоторое время. Звоню в редакцию. Набирая номер, вспомнил: меду-то ведь я тогда так и не достал – а ничего, жив до сих пор, даже, можно сказать, процветаю. Процветал.

Длинные гудки. Бездельники, уже одиннадцатый час. Дармоеды. Трубку снимает Зоя Федоровна, секретарь редакции. Главный еще не… ах, извините, соединяю. Она узнаёт меня по голосу, приятно.

– Слушаю.

Пал Палыч дышит тяжело: как же, при его комплекции да на второй этаж без лифта. Еще, поди, и пиджака расстегнуть не успел. Даю ему время отдышаться: май необычайно жаркий, не находите, такого, пожалуй, не припомню. Пал Палыч согласен. Он, видите ли, ждет меня после обеда. С готовой корректурой. Вот оно. Придется его огорчить: обнаружились разночтения с оригиналом, никак не могу. Потребуется минимум дня четыре. Да-да, это я уже слышал: режу без ножа. Выслушиваю еще раз и насчет премии: как я мог забыть, что конец месяца, горит весь полугодовой план, типография… Они вообще откажутся от нашей работы. Но, надеюсь, вы понимаете, что это научное издание? Нажимаю: научное. Любая опечатка – и позора не оберешься, как-никак три четверти тиража идет на экспорт. Было бы политической ошибкой… Пал Палыч ворчит. Ворча соглашается на три дня. Последний срок. Прощается.

Итак, гражданская казнь отложена на трое суток.

Превосходно. Следующий ход. Звоню Боре. Борис Александрович мэнээс из моего сектора: «Голубчик, тут такое дело… щекотливое. Вы не могли бы заехать ко мне? Сейчас. Жду». Думаю, что мой бархатный тон насторожил его.

Корректуру по издательской машинописи вычитает он. Прежде я никому не доверял даже этой безделицы. Но сейчас спокоен, зная Борину немецкую пунктуальность. Что же касается сверки с чеховским рукописным автографом… дудки! Эта часть работы уже проделана мною. Лично. Якобы проделана. Впервые халтурю, но другого пути не вижу. И никаких угрызений совести. Вот чем, наверное, мы отличаемся от интеллигентов прошлого века.

Зина ушла на базар. Когда я, проснувшись, вышел на кухню, меня поразила ее спина. Зина сидела на краешке крохотной кухонной табуретки, спиной к двери, как-то неудобно, скрутясь винтом. Она не слышала, как я вошел. Смотрела в окно, а мне виден был серый угол ее лица.

Нет, она слышала, что я вошел. Сказала не оборачиваясь, тусклым голосом: «Завтрак на плите. Кофе остыл. Подогрей сам. Мне нужно на рынок». Поднялась, пошла к двери, машинальным движением сняла с крюка продуктовую сумку – разбитая, постаревшая, серая, не взглянув на меня. Входную дверь не захлопнула – по рассеянности. Я видел из кухни, как она пересекла лестничную площадку, ссутулясь, подошла к лифту. Ее спина на фоне металлической сетки. Шахта лифта.

Боже, как грустно, как все безнадежно!

Пришла кабина, и створки за нею сомкнулись. Ухнуло вниз. У меня есть время.

Узел. Туго затянутый узел моей жизни. Петля. Попытаемся разрубить. Попытка не пытка, Лаврентий Палыч. Хватит об этом. У меня есть время. Боря приедет через час. Зина вернется часа через полтора. Отлично.

Достаю рукопись скучной истории с моей родословной. Теперь я знаю, что с ней делать.

Недели две назад пришла в институт заявка из отдела пропаганды: необходим проверенный филолог-русист, не ниже доктора наук, для долгосрочной командировки в Кабул. Как минимум на три года. Двойной оклад, соответствующие льготы, полные штаны прочих прелестей. Естественно, до сих пор желающих не нашлось: дело все же как бы добровольное. Мы с Сергей Сергеичем уговаривали институтского шута профессора Теткина, он на Некрасове всю жизнь сидит, – да, говорит, конечно, как же… С женой только вот надо посоветоваться. А назавтра справочку тащит из академической поликлиники – сердечная недостаточность, категорически запрещена перемена климата, дескать, рад бы, но врачи. Дурак-дураком, а свое туго понимает.

Сергей Сергеич попробовал было предложить Инквизиторову – куда там: ученый секретарь он и есть ученый секретарь, его с кресла не спихнешь никаким Кабулом.

Я вспомнил про Петра Карпыча, тот бывалый смершевец, тому не привыкать. Крепкий мужчина, даже завидую. Из своего сектора не только всех жидов, но и полужидков вывел подчистую, полная военизация: у него поголовно к девяти являются как миленькие. Все без исключений. Советский сектор должен быть образцовым. Закрываю глаза и слышу его бабий голос: «Что от нас требуется, товарищи… на современном этапе? Дис-цип-лин-ка. Мы не можем позволить роскошь переводить народные деньги на бездельников и лодырей. Мы на фронте, товарищи. На фронте идеологической борьбы».