Проза

Потом бросилась в глаза афишка под лестницей районного ДПШ, приглашающая желающих в кружок «любителей западной литературы». Та м значились и «юные поэты», но ставить себя на одну доску с олимпийскими небожителями мне и в голову не пришло. Рядом с ними побыть – уже счастье. До этого я видел живого стихотворца лишь единожды. Он был женщиной Еленой Рывиной, которую привели в наш 6-б класс на урок литературы. Впечатление осталось сильное – от роскошной, до пят, мутоновой шубы: поэтессу раздевали прямо в классе, шубу бросили на заднюю парту, и она громоздилась за моей спиной, распространяя волнующий запах крепких духов. Много позже, узнав о сложных отношениях Осипа Мандельштама с разного рода шубами, познакомясь с Костей Кузьминским, чья куцая, трепаная собачья шубейка неотделима в моей памяти от его пенно-бурунных стихов, я почти утвердился в мысли о некой органической связи этого предмета одежды с самой природой поэтической активности. Елена Рывина застряла в «москвиче» на железнодорожном переезде в Комарово и была раздавлена электричкой. Кузьминский живет в Нью-Йорке, ходит в каком-то бесформенном и бесцветном балахоне на голое тело, независимо от погоды.

А во Дворце пионеров тогда, в 1958-м, еще никаким клубом «Дерзание» и не пахло. Дерзать было некому, в преподаватели туда только что откровенных баптистов не брали. Коллектив собрался битый, интеллигентный и потому тихий. Кружок зарубежной литературы вела Маргарита Николаевна, дочь певца, солиста старой Мариинки, и племянница знаменитой Веры Фигнер, а также праправнучка легендарного партизана 1812-го[169]. Единственное, что я твердо усвоил за год кружковых занятий, так это сомнительную на первый взгляд истину, которую, к сожалению, до сей поры не опроверг ни разнообразный словесно-житейский опыт, ни развивающаяся с годами политкорректность. Истину эту можно сформулировать так: настоящая литература всегда есть род партизанской войны, а вовсе не красочное движение регулярных сил по контурной карте, обозначаемое квадратами, кружками и стрелками разной длины и жирности.

Лекции о Бальзаке и Флобере роковым образом совпали с запойным чтением «Войны и мира», ныне почти рудиментарным, и я на какое-то время онемел под натиском двунадесятиязычного словесного космоса, чья мощь наглядно демонстрировалась способностью нашей руководительницы легко переходить с классического английского на немецкий времен Шиллера, не забывая при этом подчеркнуть радикальные лексико-синтаксические различия между воспоминаниями подлинного аристократа Шатобриана и лейтенантской прозой Альфреда де Виньи[170]. С ужасом обнаружил я, что подобная свобода при пересечения языковых границ достигается не столько резвостью ума и даже не потом и опытом, сколько бессмысленной прусской муштрой в раннем детстве. И никаких других путей, кроме подчинения своей неокрепшей воли железному племени наставников-гувернеров, у меня нет. А подчинять ее, эту волю, и поздно уже, и некому.

Но если дороги забиты и разъезжены повозками отступающей армии, то нетронутым остается глухой и темный лес. Похожий на тот, каким от подмосковной станции Ашукинская нужно пройти километра четыре, чтобы выйти к бывшей усадьбе Баратынского Мураново. Там и Тютчев Федор Иванович живал подолгу в гостях у своей дочери, вышедшей замуж не за молодого графа Льва Толстого, который сделал ей предложение после пяти минут знакомства, будучи приглашен соседом по купе (чем же так поразил почтенного дипломата-стихотворца ночной разговор с юным провинциалом?) прямо с вокзала позавтракать в известный дом на Невском, рядом с коим нынче располагается Комитет по культуре мэрии под началом Яковлева В. П., а за вальяжного и хозяйственного Путяту, унаследовавшего от Баратынского помянутую подмосковную. Сам же Баратынский точно никогда не знал, что должно ставить на бумаге по окончании тщательно продуманной стихотворной пиесы – точку или запятую. Чаще склонялся к запятой – тактика, которую, я думаю, одобрили бы и душегубец Фигнер, и сталинский Ковпак.

Маргарита Николаевна тоже действовала методами партизанскими, как бы невзначай, ненавязчиво расставляя яркие вешки в фарватере школьной программы, не имевшей вроде бы прямого отношения к зарубежной классике. Маргиналии на полях ее лекций запоминались надолго.