Проза

Начало 50-х. Опять зима, но сырая, теплая. Санаторий в Крыму, принадлежащий министерству обороны[227]. Здесь, кроме немногих легочных и костнотуберкулезных больных, в основном жили дети летчиков, воюющих в Корее. О родителях нельзя говорить вслух, даже друзьям, однако все всё знают. Каждому ребенку присваивается воинское звание. Чем он дольше здесь, тем выше его чин. Кое-кто дослужился до генерал-полковника. Это не инициатива взрослых – так решили сами дети. Они всерьез играют в войну. Они живут здесь, на курорте, пока там, где-то очень далеко, идет война, но как бы тоже не настоящая война. Настоящая война (что никем не подвергается сомнению) – в прошлом. В настоящем – мир. Мир во всех смыслах.

Урок географии. Нас, учеников, не больше десятка, мы сгрудились в огромном нетопленом актовом зале. Нас слишком мало для такого ампирного парадного помещения, с колоннами и невероятно высокими стрельчатыми окнами. Учительница, чей стол вплотную придвинут к фронтальной стене, кажется непропорционально маленькой, потому что над нею – гигантский земной шар, выглядывающий из-под гордой аббревиатуры СССР. Герб намертво вмурован в стену, ниже висит более соразмерная человеческим масштабам физическая карта полушарий.

«Я уже не доживу, – проникновенно говорит учительница (действительно, она вся седая, и мы верим, что не доживет), а вот вы, дети, своими глазами увидите, как по всей карте Земли будет золотыми буквами написано: „СССР“». Нам жалко ее, потому что она сама этого не увидит, но мы уже спорим об устройстве свежезавоеванного мира – Бразилия, например, будет ли она автономной республикой или полноценной, «братской»? Как она будет называться – БССР? Но одна БССР – Белоруссия – уже есть… Кто-то предлагает: «БРССР» – и от этого «БР…» становится еще холоднее и неуютнеее, потому что там, в Бразилии, говорят, всегда жарко. Нам такая страна просто-таки необходима, чтобы хорошенько согреться. Идет холодная война, и, чтобы ее выиграть, нужно изо всех сил бороться за мир.

Слова «холодная война» (cold war), впервые произнесенные, естественно, по-английски У. Черчиллем в его знаменитой фултонской речи[228], проникли в язык советской пропаганды как факт заведомо чужого и враждебного говорения. Они были переосмыслены в официальном советском языке, как бы заключены в жирные кавычки и посажены в специальную клетку. Заяви кто-либо публично, что да, мы ведем холодную войну против Запада, – такой человек оказался бы в положении лингвистического вражеского агента, со всеми вытекающими последствиями.

«Борьба за мир» как своя, советская формула холодной войны действовала не только на сознание. Шок от недавно перенесенной тяжелейшей реальной войны с Германией заставлял табуировать само это слово «война», оно было чревато воспоминаниями, которые послевоенное советское общество стремилось подавить, оттеснить в зону умолчания. Многие советские писатели военного поколения впоследствии жаловались на то, с каким трудом пробивались в печать их (более чем верноподданнические, патриотические) книги о войне в первое послевоенное десятилетие, то есть именно в те годы, когда холодная война приобрела самые ожесточенные формы. В то время как по Европе и США катились волны массового экзистенциального страха перед ядерной катастрофой, победители гитлеровского вермахта в СССР по-настоящему боялись совсем другого – того, что пережитая война не окончилась, что она может продолжиться в любой момент. Невроз затянувшегося перемирия.

Апрель 1961 года. Я учусь в выпускном 10-м классе. Внезапно посреди у ро ка наступает мертвая тишина. На улице начал работать громкоговоритель, и до нас доносится металлический, жесткий голос диктора Левитана. Голос, который даже в сознании моего поколения, не заставшего ни бомбежек, ни обстрелов, ни блокады, навсегда будет связан с атмосферой страшных, тревожных сводок с фронта: «Внимание. Внимание. Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем важное правительственное сообщение…» «Война!» – истерический визг кого-то из девочек-одноклассниц. Преподаватель литературы, вскочивший со своего места и обреченно вытянувший руки по швам (он пришел в школу с войны и до конца 50-х являлся на уроки в офицерском кителе). Нет, все-таки не война. Первый полет человека в космос. Преодоленное земное притяжение. В этом же 1961 году была воздвигнута Берлинская стена. Запоздалый символ разделенной Европы.

Стена означала переход от агрессии к обороне. Причем к обороне не столько от внешнего врага, сколько от своих же подданных, стремящихся покинуть «материковую крепость» и проникнуть в «большой» свободный мир, иногда – ценой собственной жизни. До войны с Германией жителям СССР внушалось, что они живут в огромном походном лагере и в любой момент могут оставить дом – двинуться на освобождение «страдающих братьев» в любой точке земного шара. После победы над Гитлером их всех словно бы переселили из временного военного лагеря в «материковую цитадель».