Проза

Попытка Сталина насильственно заселить столицы прибалтийских государств переселенными русскими «колонами» привела только к тому, что, не справившись с ролью политико-идеологической элиты, русскоговорящие переселенцы создали социально-разрушительную, криминальную среду в Риге и Таллинне, то есть нечто как раз противоположное дисциплинарной имперской идее.

Да и вообще сравнение русско-советского государственного образования, допустим, с Римом возможно лишь, если мы смотрим на Восток, а не на Запад. Только в своем распространении на восток и юго-восток от Урала российский, а впоследствии советский империализм действительно играл определенную цивилизаторскую роль. Расширение же империи к западу приобретало сходство с разрушительным наступлением пустыни на цветущие оазисы.

Идея борьбы с пустыней – это один из основных позитивно-романтических мотивов сталинской культуры, некая скрытая форма самооправдания. В болезненном интересе большевиков к судьбам мировых пустынь просматривается механизм коллективного бессознательного кочевого народа, насельника безводных континентальных просторов.

С конца 20-х годов созревал грандиозный проект поворота великих сибирских рек в пустыни Центральной Азии. Обь, Иртыш и Лена должны были превратиться в «вади», в реки с неуловимо ускользающим руслом, которое то исчезает в безводных песках, то раздается широко и привольно во время половодья и обозначается на картах пунктирной прерывистой линией. Слава богу, проект этот так и не осуществился – помешала перестройка. Но сама такая идея могла родиться только в голове степняка, чье отношение к стихии воды не имеет ничего общего с европейским. Невозможно представить Улисса путешествующим по вади.

Арнольд Тойнби видел в Одиссее первого героя средиземноморской, европейской цивилизации. Русский язык ставит ударение в слове «средиземноморский» на корень «мор-», «море». Европа для нас остается «мариной», «морской». Метафизическое отсутствие идеи моря в сталинской Державе как знак деевропеизации ощутил в середине 30-х годов Осип Мандельштам, сосланный в Воронеж, в город, который, по замыслу основавшего его Петра I, должен был стать морскими воротами новой России. Именно здесь спустя два с половиной столетия опальный поэт воскликнет: «На вершок бы мне моря, на игольное только ушко!»

Европейская цивилизация возникла как морская, речная, озерная – иными словами, ориентированная на стихию воды. Вода была естественным разделителем и разграничителем культур и стран в рамках единого средиземноморского космоса. Пересечение водных пространств означало переход из одной родственной культурной системы (страны) в другую.

В сознании эллинов и римлян, финикийцев и египтян даже мир мертвых от мира живых отделен по горизонтали, на плоскости, водной преградой: Стикс, Коцит, Ахеронт, Нил. Отвоевание и закрепление за собой той или иной территории в пределах известного римлянам мира могло быть осуществлено лишь с учетом водоразделов, по которым проходила граница различных провинций Империи – По, Рейн, Дунай (Сильван), Евфрат, Рубикон…

Если же обратиться к русской истории, то окажется, что здесь, как, впрочем, и в некоторых других континентально-азиатских культурах, разграничение сфер влияния и деление на страны строится на ином, нежели в Средиземноморье, принципе. Демаркационные линии континентальных культур проходят по вертикалям, границы можно пересечь, лишь восходя или нисходя, в моменты пассионарного взлета или падения того или иного народа, группы людей, отдельной личности. Здесь стихия воды присутствует не как разграничительная, но как осевая структура, о чем говорят сами названия этих культурных регионов (Месопотамия, Пенджаб, Семиречье в Центральной Азии). Ту же роль играет Волга для России, Днепр для Украины и даже Сава для Югославии. Это позвоночные, а не пограничные линии для наших народов.

И поэтому конкретно для России естественный водный рубеж не столько препятствие, сколько желанное место, где можно обрести оседлое состояние, осесть по обеим берегам реки, озера. Здесь каждая новая речка принималась напирающими массами как «молочная», райская река, что давало повод к дальнейшему превращению ее во внутреннюю позвоночно-осевую артерию растущего имперского монстра, в шов, с помощью которого прикреплялся новый кусок завоеванной территории. Шов мог раздражать и кровоточить, но его основная функция не менялась: он насильственно скреплял самой природой разъединенное пространство.