Проза

Я родился 9 июля 1944 года в Краснодоне, где мой отец был комендантом города. Происхожу из потомственной офицерской семьи: дед был военный, отец всю жизнь был в армии, начал воевать еще в Первую мировую, брат с четырнадцати лет военный, сейчас полковник в отставке. Семья уехала из Ленинграда в 1943 году после первого прорыва блокады, отца перевели на 3-й Украинский фронт. Уехав, они решили никогда сюда не возвращаться после того, что видели здесь. Воспоминания были страшные. Но потом я заболел, и семья вернулась в Ленинград. Здесь были врачи, была надежда, что меня вылечат. С 1947 года я живу в Ленинграде и воспринимаю его как свой родовой город, с которым я связан не только жизнью, но и корнями. Учился я на филфаке. Это было сложно: учился на итальянском отделении, потом на английском, окончил русское. Университет окончил со скандалом, потому что меня угораздило подать заявление о выходе из комсомола. Я вдруг понял, что не хочу никак участвовать в этом деле.

У меня вся жизнь складывалась на пороговых ситуациях. В начале 60-х довольно активно печатали мои стихи, а главное – это было время, когда ленинградская писательская организация пыталась создавать молодежный актив, и всех делили на чистых и нечистых. Передо мной был выбор: либо я принимаю правила этой игры, либо – привет. Я понял, что писать и играть по этим правилам совершенно для меня невозможная вещь. Второй момент был в университете, когда я должен был выбирать между научной деятельностью и поэтической. Эту альтернативу передо мной поставил мой университетский учитель Дмитрий Евгеньевич Максимов, в то время один из крупнейших специалистов по началу XX века. Я выбрал, естественно, литературу, и следствием этого выбора было решение выйти из комсомола. Началось дело, подали на мое отчисление, на меня стали давить мои друзья, я написал хамское заявление, что хочу обратно в комсомол, потому что без него не сделаешь карьеру. Потом мои бумаги потерялись, началась советская игра, очень напоминающая перестроечные игры. После университета я полтора года никуда не мог устроиться на работу, у меня был «волчий билет», потом работал в школе за городом, натурщиком. Особенно я не беспокоился, потому что у меня были частные уроки. В принципе, я этим всю жизнь зарабатывал деньги и сейчас продолжаю. Преподаю литературу в гимназии, но это не за деньги, у меня их больше уходит на такси. Сейчас регулярно публикуюсь в газете «Frankfurter Allgemeine».

Я хочу попросить вас вспомнить «застойные» годы. Что это такое в ваших воспоминаниях и ощущениях?

Сейчас есть разные точки зрения, возникает даже ностальгия по этому времени. У меня вообще никогда ностальгии по золотому прошлому не было. Скорее ностальгия была по другому – по Серебряному веку, по ощущению культуры как чего-то живого, по атмосфере, окружавшей людей, по творческому импульсу в людях. И в этом смысле, я считаю, та внутренняя задача, которая у меня была (я, в общем, человек холодный и рациональный), в какой-то степени была мною реализована. Все, что происходило в конце 60-х – начале 70-х годов, для меня было основано на той мысли, что если нам не удастся создать атмосферу, ауру жизни, инкапсулироваться в советской действительности, создать какую-то особую культуру, то мы просто не выживем физически, а главное, духовно.

И вам это удалось?

Я считаю, что нам это удалось. Более того, миф о культуре брежневской – поры независимой, неофициальной – возник именно благодаря тому, что такая атмосфера создавалась не только мной, а разными людьми. Оказалось, что много людей заинтересовано в этом. Это была система фактически коллективного выживания. Для человека, независимого от официоза, здесь создавалась своего рода другая зависимость и взаимозависимость, гораздо более мягкая, неформальная, имеющая то свойство, которое имеет всякая взаимозависимость людей, вписанных в культуру, а именно человеческого контакта, человеческого общения. В этом смысле все удалось. То, что хоть несколько человек выжили из тысяч, которые тогда были, является некой заслугой этой атмосферы. А выжило очень мало, выжил в творческом смысле, может быть, каждый сотый. В принципе была трагическая ситуация: люди сходили с ума, кончали с собой, нелепо погибали, прекращали заниматься творчеством, опускались, спивались. Я знаю много неосуществленных судеб. 60-70-е годы для меня ценны тем, что тогда существовало очень много возможностей, как ни странно. При той жесткой ситуации была возможность умереть, жить ради смерти, была возможность попытаться найти баланс между жизнью и смертью, была возможность приспособиться. Каждая из этих возможностей достигалась колоссальным трудом.

Сейчас выбора меньше?