Проза Чехова: проблемы интерпретации

Словесные формулы «либерального», «прогрессивного» образа мыслей, в большинстве своем унаследованные от эпохи 60-х годов, ко времени Чехова превратились в застывшие и расхожие стилистические стереотипы, стали достоянием широких интеллигентских и просто обывательских кругов. В эпоху, когда, по словам Чехова, «обличать умеет каждый газетчик» (П 3, 213), наделение незадачливых или лицемерных поборников «свободомыслия» и «свободолюбия» звонкими и радикальными фразами имело эффект во многом сродный тому, какой в 60-е годы имело осмеяние «обличительной» фразы Добролюбовым, Курочкиным, Минаевым. А в перспективе общей проблематики чеховского творчества это было средством указать на слабость и ложность одной из наиболее массовых разновидностей ориентирования в действительности и ее оценки.

И в своем последующем творчестве Чехов охотно прибегает к этому средству. Один из многих примеров - оценка, которую дает современной литературе адвокат Лысевич, персонаж «Бабьего царства»: «Вся новенькая литература, на манер осеннего ветра в трубе, стонет и воет: «Ах, несчастный! ах, жизнь твою можно уподобить тюрьме! ах, как тебе в тюрьме темно и сыро! ах, ты непременно погибнешь, и нет тебе спасения!» Это прекрасно, но я предпочел бы литературу, которая учит, как бежать из тюрьмы» (8, 285).

Циник, вор и взяточник, выступающий провозвестником нужды в героическом в современной русской литературе, - поразительное доказательство того, как ни во что Чехов не ставит фразу, какой бы радикальной она ни выглядела!

Разумеется, в наделении всех этих Канифолевых, Кашалотовых, Лахматовых, Дездемоновых, а позднее - Львовых, Лысевичей, Серебряковых благородными и прогрессивными идеями и фразами совершенно неосновательно было бы видеть стремление Чехова как-то дис-

169

кредитировать эти идеи сами по себе (такое стремление приписывал Чехову, например, В. М. Фриче в своей «социально-творческой» биографии писателя¹). Чтобы увидеть отличие авторской позиции Чехова, достаточно вспомнить, например, сцены, связанные с Миусовым и Ракитиным в «Братьях Карамазовых» Достоевского или «Архивное дело» Бунина, где используется тот же прием для осмеяния не только незадачливых глашатаев «свободолюбия и демократизма», но и в значительной мере самих этих идей. Монологи чеховских героев (как в рассказах, так и в пьесах) созданы с установкой не на пародию, а на стилизацию.

Но не менее безосновательно и ставить Чехову в заслугу то, что его персонажи произносят фразы вроде «Вперед!», или «Жить так далее невозможно!», или «Довольно терпеть!» и т. п. Между тем само наличие таких высказываний у чеховских персонажей некоторые интерпретаторы делают едва ли не единственным и решающим доказательством общественной значимости творчества Чехова.

Во многих исследованиях о Чехове мнения героев отождествляются с авторскими идеями; тем самым искажается смысл произведений писателя. Не редкость исследования, в которых весь творческий путь Чехова конструируется на основе эволюции высказываний действующих лиц.

Жертвой приписывания автору мыслей, высказанных «устами героя», оказывался в истории русской литературы, разумеется, не только Чехов.

«Старый гетман, предвидя неудачу, наедине с наперсником бранит в моей поэме молодого Карла и называет его, помнится, мальчишкой и сумасбродом: критики важ-

170

но укоряли меня в неосновательном мнении о шведском короле. Как отвечать на таковые критики?» - недоумевал Пушкин ², возражая критикам

«Полтавы».

«... мои язвительные слова относительно Лермонтова - о том, что у него «целые хоры небесных светил и ни слова об электрификации», изрекаемые в стихе глупым критиком, - писавший отчет в «Красной газете» о вечерах Маяковского приписывает мне, как мое собственное недотепистое мнение. Привожу это как образец вреда персонификации поэтических произведений», - замечал Маяковский³.

«... все эти «мысли и думы» не мои, а моих героев, и если какое-либо действующее лицо в моем рассказе или пьесе говорит, например, что надо убивать или красть, то это вовсе не значит, что г. Эттингер имеет право выдавать меня за проповедника убийство или кражи», - убеждал Чехов по сходному поводу (письмо А. Ф. Марксу от 23 октября 1902 г.).

Приписывание Чехову тех мыслей, о которых он здесь говорит, - случай, действительно, очевидный по своей недопустимости. Но несравненно более частый случай при интерпретации чеховских произведений - приписывание автору не «недотепистых» (по выражению Маяковского) мыслей и высказываний, а «правильных», «благородных», «прогрессивных». И очевидным, не требующим доказательств уже считается отождествление таких мыслей с авторской позицией, хотя бы интерпретатор и выступал против тех или иных конкретных отождествлений.

Так, С. Н. Булгаков возражал тем, кто «сливает автора с его героями», кто «не прочь приписать самому

171

Чехову» мысли Иванова⁴. Но тут же, без какого бы то ни было обоснования, заявлял, что Чехов говорит «устами художника в „Доме с мезонином"» (с. 8), «устами Маши» (с. 8), устами Сони (с. 14), устами Трофимова (с. 19) и т. д.