Проза Чехова: проблемы интерпретации

Мысль Жмухипа доходит лишь до первого препятствия, он становится в тупик перед вопросом: если все станут вегетарианцами, то «со свиньями как быть? Куда

160

их?» В конце концов «печенег», нажравшись, спокойно засыпает. Но процесс, который прослежен автором, - это все тот же постоянно интересовавший Чехова процесс неудавшихся попыток сориентироваться в мире, хотя то, что в «Скучной истории»

вызывает острое читательское сочувствие, в «Печенеге» может вызвать лишь неприязненную реакцию.

Жмухин - явное «уклонение от нормы», причем угол «уклонения» на этот раз взят максимально возможный. Но при оценке героев, подобных Жмухину, важно не упустить из виду другое. И в этом крайнем случае параметры «измерения» личности все те же, постоянные в мире Чехова: поиски человеком возможностей познания жизни и своего места в ней, поиски «настоящей правды», допускаемые при этом ошибки и просчеты. «Печенег» Жмухин находится в этом же силовом поле, и даже слабейший (лишь перед лицом смерти) импульс Чехов фиксирует.

Нечто сходное было и в «Попрыгунье», где автор отмечал даже минутное сомнение героини в правильности «общей идеи» своей жизненной деятельности - коллекционирования великих людей. И «Скрипка Ротшильда» строилась Чеховым как постепенное вытеснение той «общей идеи», тех мерок, которыми всю жизнь руководствовался Яков Бронза («убытки-выгода»), другими мерками, которым он не знал цены, связанными с красотой, добротой, терпимостью. И в этом рассказе Чехов рассматривал еще один случай неправильной постановки вопросов о жизни и указывал на условия правильности такой постановки.

И в рассказе «В усадьбе» (1894) автору важно отметить не только поглощенность героя, помещика Рашевича, своей неудержимой страстью к долгим разговорам, брани и клевете, которые заменяют ему программу жизненного поведения. У «жабы» Рашевича фиксируется даже тень раскаяния, стыда за эту «общую идею»

161

своей жизни, после того как один из затеянных им разговоров привел к «странному, глупому недоразумению».

Во всех этих (и подобных им) случаях так называемые «отрицательные» герои отличаются от «положительных» не какими-либо абсолютными качествами, которые Чехов хотел бы осудить в противовес другим абсолютным качествам. И те и другие герои в мире Чехова рассматриваются в свете одних и тех же процессов, подчинены одним и тем же закономерностям. И в конечном счете отличие так называемых «отрицательных» героев состоит лишь в крайне слабой степени вовлеченности их в общий процесс ориентирования в жизни и поисков «настоящей правды» либо в том, что проблески осознания ложности какой-либо очередной «общей идеи», «зацепки в жизни» оказываются мимолетными или запоздалыми. Крайние случаи - вообще нулевой результат, но опять-таки по отношению к этому же процессу.

162

Строение монологов: смешение истинного и ложного

Необязательно выходить за пределы текста «Рассказа старшего садовника», чтобы стала ясна относительность идеи главного персонажа и его аргументации. Отступим на время от принятого в настоящей главе способа рассмотрения «цепочек» произведений. «Мысль хорошая», высказанная старшим садовником Михаилом Карловичем, - одна из трех точек зрения в споре, в котором он участвует. В рассказе упомянуто о достоинствах и «невинных слабостях» героя, дана его характеристика, которая объясняет, почему именно он может отстаивать эту «мысль хорошую». Наконец, после завершения спора мы видим, что у слушавших старшего садовника его оппонентов есть что возразить ему, он не убедил слушателей (возражения высказаны соседом-помещиком и молодым купцом в начале рассказа).

162

Одним словом, в соответствии с принципом «индивидуализации каждого отдельного явления», в рассказе изображено, как «умный, очень добрый человек» верует в «мысль хорошую», показана внутренняя убежденность героя в ней, придающая его аргументации внешнюю убедительность и страстность, и одновременно - необщеобязательность этой «мысли», невозможность убедить других, каждый из которых отстаивает свою мысль, приводит свои аргументы. Все это - внутренняя логика произведения, которая может лишь отчетливее проявиться при выходе за его пределы, к произведениям, в которых та же предметно-ограниченная проблема получает иное, отличное эмоциональное освещение.

Точно так же в других случаях, чтобы показать относительный, необщеобязательный характер высказывания, Чехову совсем не нужно изображать всю цепь постепенного отчуждения героя от своей собственной первоначальной мысли, как это делается в «Бабьем царстве». Гораздо чаще Чехов применяет иной, более тонкий (и осложняющий задачу интерпретатора) способ обозначения такой относительности. Примером могут служить монологи героя «Ариадны» (1895) Шамохина.