Проза Чехова: проблемы интерпретации

² Об «объективной» иронии у Чехова, которая «представляется усмешкой самой жизни, всевидящей и всезнающей», пишет Э. А. Полоцкая (Внутренняя ирония в рассказах и повестях Чехова // Мастерство русских классиков. М„ 1969, с. 438- 493).

³ Горький А. М. А. П. Чехов. // Чехов в воспоминаниях. М. 1960, с. 494.

⁴ Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского, изд. 2-е. М., 1963, с. 105.

Ни отрицание, ни утверждение «специальных» истин

Еще одну грань в соотношении переменного и постоянного, частного и главного в художественном мире Чехова позволяет увидеть такая заметная черта его произведений, как различный эмоциональный пафос при освещении одной и той же «специальной» проблемы. Нередко у Чехова в различных произведениях об одной и той же

152

предметно-ограниченной проблеме, которой заняты герои, говорится то серьезно, то иронически, то с презрением, то с состраданием.

Поздний Чехов не раз возвращается к темам, сюжетам, человеческим характерам, уже разработанным им в ранний период творчества. Выстраиваются цепочки, каждое звено которых связано с новым эмоциональным освещением сходного материала.

Так, в ряде произведений Чехова затрагивается проблема оправдательного судебного приговора, обоснования такого приговора и выводов, вытекающих из него.

В рассказе «Случай из судебной практики» (1883) М-ский окружной суд едва не вынес оправдательный приговор по делу Сидора Шельмецова, обвинявшегося «в краже со взломом, мошенничестве и проживательстве по чужому виду. Последнее беззаконие осложнялось еще присвоением непринадлежащих титулов». Иронически изображаются в рассказе и подсудимый, и судебные власти, и публика, но более всего - «знаменитейший и популярнейший адвокат».

Любопытно, что автор иронически подчеркивает те места из речей знаменитого адвоката, в которых тот, минуя факты, «напирал больше на психологию» и обращал внимание суда на, так сказать, гуманистический аспект разбираемого дела: призывал судить «по-человечески», упоминал об оставшихся жене и детях подсудимого, о его нравственных муках («Изучая его, я, признаюсь, впервые изучил человека. И вы, люди, дерзнете сказать, что он виноват?!»). Судьи, завороженные его «чудными речами», вынесли бы, вопреки здравому смыслу, оправдательный приговор, если бы сам Шельмецов, также тронутый красноречием защитника, не сознался в совершенных преступлениях.

Неожиданная концовка, излюбленный прием Чехова-юмориста, еще более оттеняла нелепость развития событий в рассказе. Событий, как бы иллюстрировавших, что

153

«словами можно доказать все, что угодно». Этот парадокс, питавшийся расцветом судебного красноречия и целой серией громких оправдательных приговоров в последние десятилетия XIX века, не раз привлекал внимание Чехова (см. «Сильные ощущения», «Огни» и другие произведения).

Но с какой высокой философской и человечной точки зрения осмысляет ту же проблему оправдательных приговоров герой «Рассказа старшего садовника» (1894)! Старший садовник Михаил Карлович возражает своим собеседникам, которые считают, что «эти оправдательные приговоры, это очевидное послабление и потворство, к добру не ведут» (8, 343). Точка зрения самого Михаила Карловича прямо противоположна этому: он «всегда с восторгом» встречает оправдательные приговоры, причем и тогда, когда оправдание подсудимому суд выносит по ошибке.

Обосновывает такую позицию Михаил Карлович также при помощи аргументов ad hominem: «Судите сами, господа: если судьи и присяжные более верят человеку, чем уликам, вещественным доказательствам и речам, то разве эта вера в человека

сама по себе не выше всяких житейских соображений?» (курсив Чехова. - В. К.).

Садовник рассказывает шведскую легенду: оправдывают ясного убийцу, так как судья хочет до конца верить в человека («Я не допускаю мысли, чтобы мог найтись человек, который осмелился бы убить нашего друга доктора! Человек не способен пасть так глубоко!»). Рассказав легенду, Михаил Карлович говорит о богоугодности «веры в человека», о благотворном воспитательном значении этой веры: «она воспитывает в нас великодушные чувства и всегда побуждает любить и уважать каждого человека. Каждого! А это важно» (8, 346).

Нередко речи этого героя «Рассказа старшего садовника» интерпретируются как выражение самых заветных мыслей Чехова. Очевидно, при этом авторские цели сво-

154

дятся к решению проблем, которыми поглощены герои, и абсолютизируется точка зрения одного из героев, вызывающего большие симпатии, чем остальные.

Излишне доказывать всю противоположность между адвокатом из породы Балалайкиных в «Случае из судебной практики» и благородным героем «Рассказа старшего садовника». Но, как мы видели и раньше, большая привлекательность нравственного облика того или иного героя не может иметь решающего значения для выяснения авторской позиции в чеховском мире.