Проза Чехова: проблемы интерпретации

жить дурно, если можно жить прекрасно; она вспоминала свои слова и мысли за обедом и гордилась ими, и когда в воображении вдруг вырастал Пименов, то ей было весело и

хотелось, чтобы он полюбил ее» (8, 286).

Нередко в работах о Чехове извлекается из контекста произведения отдельная мысль, например: «Так жить нельзя, нет надобности жить дурно, если можно жить прекрасно». Эту мысль исследователи выдают за утверждение автора, видят в ее высказывании смысл произведения, забывая, что эта мысль высказана героем, у которого в то время «поднимало дух», которому «было весело» и хотелось, чтобы его полюбили. Однако истинный смысл подобная предметно-ограниченная («специальная») идея получает лишь в общей структуре произведения.

Показав при каких обстоятельствах появилось приведенное выше мнение героини, Чехов говорит дальше, как в другой обстановке, после действия новых факторов (у Анны Акимовны вечером были разговоры с родственниками, приживалками, служащими, прислугой о замужестве, и после этого она почувствовала себя одинокой) героиня начинает воспринимать свои слова отчужденно, смотрит на них уже со стороны. Начинает исчезать ореол абсолютности вокруг высказанного мнения, наступает трезвость относительности:

«Праздничное возбуждение уже проходило, и чтобы поддержать его, Анна Акимовна села опять за рояль и тихо заиграла один из новых вальсов, потом вспомнила, как умно и честно она мыслила и говорила сегодня за обедом. Поглядела она кругом на темные окна и стены с картинами, на слабый свет, который шел из залы, и вдруг нечаянно заплакала, и ей досадно стало, что она так одинока, что ей не с кем поговорить, посоветоваться. Чтобы подбодрить себя, она старалась нарисовать в воображении Пименова, но уже ничего не выходило» (8, 295).

147

И вот автор показыват еще один этап в «жизни» идеи, первоначально оформленной как абсолютное утверждение. В новом периоде действительности, в свете новой реальности наступает полное отчуждение от слов, сказанных ранее. То настроение, следствием которого они были, прошло, и кажется, что вторично пережить его нельзя, а это значит

для героя, что и думать так, как прежде, сейчас уже нельзя.

«И только теперь, в первый раз за весь день (после того, как лакей смеялся над Пименовым. - В. К.), она поняла ясно, что все то, что она думала и говорила о Пименове и о браке с простым рабочим, - вздор, глупость и самодурство. Чтобы убедить себя в противном, преодолеть отвращение, она хотела вспомнить слова, какие говорила за обедом, но уже не могла сообразить; стыд за свои мысли и поступки, и страх, что она, быть может, сказала сегодня что-нибудь лишнее, и отвращение к своему малодушию смутили ее чрезвычайно» (8, 295-296).

Такова конечная судьба в сознании героини той мысли, которую она вначале так горячо высказала в качестве своего убеждения.

Автор обнаруживает себя в полуироническом тоне некоторых ремарок, но главное - в объективном изображении постепенного отчуждения человека от собственных слов, перехода от их абсолютизации к относительности придаваемого им значения². В «Бабьем царстве» вся эта цепь переходов является композиционным стержнем произведения, все изображаемые события или служат подготовкой к тому, чтобы героиня высказала столь важное для нее убеждение, или способствуют его появлению, или подготавливают окончательное к нему отношение.

148

Конечно, у Чехова было свое определенное отношение к прямому смыслу идеи, заключенной в высказывании его героини. Но цель, пафос произведения, то, во имя чего оно написано, не сводятся к утверждению или отрицанию необходимости для капиталистов нарушить матримониальные традиции своего класса. Чехов хочет показать, что человек, однажды сказавший: «Так жить нельзя», сделал тем самым еще очень немного.

Гораздо важнее и интереснее не то, какие слова он произнесет в приподнятом состоянии духа, а то, в каких отношениях с окружающей жизнью он будет после их произнесения.

И почти всегда оказывается, что человек настолько неспособен сделать что-либо поистине смелое и необычное, настолько бессилен перед лицом косного и пошлого заведенного порядка, что его первоначальный порыв очень быстро улетучивается и сам он уже готов отречься от него, подыскав себе оправдание.

Чехов не говорит в своих произведениях: хорошо бы сделать то-то и то-то, или: хорошо быть вот таким. Он говорит о том, как трудно быть человеком. Сознавая, каким должно быть, его герой слишком слаб, чтобы пойти наперекор жизни. В этом обнаруживается мудрая трезвость гуманиста, который не обольщается легким решением проблем человеческого существования, в этом виден, по словам Горького, «скептицизм человека, знающего цену слов, цену мечтаний»³.

Отмеченная здесь особенность поэтики характерна для произведений 90-х годов. В повести «Три года» (1895) также находим изображение этой цепи: мнение - промежуточное состояние - отчуждение. Вот разговор Лаптева с Юлией Сергеевной, в которую он безнадежно влюблен:

149