Проза Чехова: проблемы интерпретации

«Ему казалось, что всеЗони (директор и учит еля гимназии.- К.) были з

«...опять пришли к Матвею жандарм и Сергей Никанорыч. Яков Иваныч вспомнил, что у этих лю

новое физическое ощущение,

которое, наряду с психологической переменой, испытывает герой:

«Ему казалось, что голова у него громадная и пустая, как амбар, и что в ней бродят новые, как

«... и ему казалось, что это ходит не он, а какой-то зверь, громадный, страшный зверь»;

сравнение, которое помогает герою

окончательно уяснить положение вещей:

Никитину его жизнь представилась тихим мирком, «в котором так спокойно и сладко живется е

«И вся эта жизнь в лесу, в снегу, с пьяными мужиками, с бранью представилась ему такой же д

В чем состоит уяснение?

«... для него уже было ясно, что покой потерян, вероятно, навсегда. Он догадьи

«Ему уже было ясно, что сам он недоволен ёвоею верой и уже не мКтж ет

Внешне немотивированный взрыв злобы

против кого-либо из окружающих:

«Тяжелая злоба, точно холодный молоток, повернулась в его душе, и ему захотелось сказать М

«Вон из моего дома сию минуту! - крикнул Яков; ему были противны морщинистое лицо Матвея

Как видим, в авторские намерения входило провести малосимпатичного героя «Убийства» через те же этапы

182

работы сознания, что и симпатичного героя «Учителя словесности», и привести его к сходным мировоззренческим выводам. Уже это сходство показывает, что состояние и поведение Никитина отнюдь не исключительны и не призваны служить утверждению каких-либо особых достоинств именно этого героя. Более того, если в «Учителе словесности» процесс, начавшийся в сознании героя, обрывается на взрыве злобы, то в «Убийстве» он прослежен до завершающего события.

Ведь Терехов попал в «другой мир», который Никитину рисовался в идеализированном виде (говорить с кафедры, работать где-нибудь на заводе): «... он пожил в одной тюрьме вместе с людьми, пригнанными сюда с разных концов, - с русскими, хохлами, татарами, грузинами, китайцами, чухной, цыганами, евреями , прислушался к их разговорам, нагляделся на их страдания». Вопросы, мучившие героя «Убийства» прежде, отошли, но на их место пришли новые, едва ли не более мучительные: «.почему жребий людей так различен, почему эта простая вера, которую другие получают от бога даром вместе с жизнью, досталась ему так дорого.» И, переносясь в мыслях с каторжного Сахалина на родину, Терехов видит «темноту, дикость, бессердечие и тупое, суровое, скотское равнодушие людей» (9, 160).

Одна из типичных для Чехова концовок: герой, пытавшийся найти ответ на вопросы, совершивший «неадекватное» действие, оказывается перед новыми, еще более сложными вопросами, на решение которых не хватит всех его сил и жизни. И можно предположить, что будь «Учитель словесности» продолжен также до события, например до разрыва героя с Манюсей, его ухода в «другой мир», - в конце Никитин

сталкивался бы с новыми вопросами, наподобие тех, которые задает себе Яков Терехов в конце «Убийства».

И «Учитель словесности», и «Убийство» стали возвращением к композиционным принципам «рассказа от-

183

крытия» на новом этапе, на новой основе. Вместе с тем вторая глава «Учителя словесности», являясь частью вполне самостоятельного произведения, выглядит своего рода этюдом рядом с завершенным полотном «Убийства».

Героям открывается ложность еще двух иллюзий, составляющих «общие идеи» их жизней: семейного счастья, «своей веры». Но можно ли сказать, что цель писателя - противопоставить ложным формам жизненного поведения какие-либо иные, истинные?

Ведь именно в качестве абсолютных авторских решений рассматриваются иногда те формы «другой жизни», которые рисуются Никитину в его мечтах. С другой стороны, Б. Зайцев, например, утверждал, что новая вера героя «Убийства» - это выражение чеховских представлений о должном, о норме¹. Характерно: чтобы приписать это Чехову, Б. Зайцев цитирует финальные раздумья Якова Терехова, но обрывает цитирование как раз перед теми новыми вопросами, к которым Чехов приводит своего героя.

Вновь мы видим: чтобы свести задачу Чехова к утверждению «специального» образа поведения или образа мыслей его персонажей, интерпретатор либо дочитывает произведение «не до конца», либо вырывает облюбованный им поступок персонажа из контекста. Сводить пафос творчества Чехова к утверждению каких-либо конкретных рецептов жизненного поведения - значит чрезвычайно сужать масштабы чеховского мышления, чеховского охвата действительности.

Итак, отнюдь не восхваление порыва и его результатов: сами по себе неудовлетворенность средой, разрыв с ней не являются в чеховском мире решающими факторами, критериями для завершающей оценки человека.

184