Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Кроме того, «чувственный опыт» позволил автору существенно расширить границы «телесного», распространить его на не слишком свойственные ему сферы. Это очевидно уже из указанных примеров, но еще ярче обозначается при рассмотрении отношения героя (и автора) к языку. Арсеньев своей способностью вслушиваться в некоторые слова, «прочитывать» их заново, невольно отсылает нас к герменевтическим «штудиям» П. Флоренского или М. Хайдеггера (конкретный пример непреднамеренной включенности Бунина в современный философский контекст!): «Надя кончается. Да, это потрясающее слово “кончается” – раздалось для меня впервые поздним зимним вечером <…> в одинокой усадьбе!» (6, 43); «…странным голосом, который отец <…> назвал серафическим. Это слово часто вспоминалось мне, и я смутно чувствовал то жуткое, чарующее и вместе с тем что-то неприятное, что заключалось в нем» (6, 47); «Прежде всего очень нравятся слова: Смоленск, Витебск, Полоцк. <…> Я не шучу. Разве вы не знаете, как хороши некоторые слова? Смоленск вечно горел в старину. <…> Я даже что-то родственное чувствую к нему» (6, 248) и т. п. Язык для героя не просто орудие общения, передачи информации или называния предметов. Это первооснова, лоно культуры, нечто «осязаемо-вещественное», настоящее «обиталище бытия»[137]. Так относиться к языку – значит, во-первых, возрождать сам язык, освобождать его от «мертвечины» стертых, функциональных значений, а во-вторых, иметь еще одну возможность «прямого выхода» в подлинное пространство жизни, немыслимое без живого звучания «голоса» культуры (отсюда эти повторяющиеся «знал» как знак укорененности в традициях). Поэтому цитирование поэтических текстов в романе осуществляется и «от имени языка» тоже, поскольку подлинный язык продолжает жить прежде всего в произведениях поэтов.

«Телесность» текста усиливается и одновременно утончается за счет того, что живописная «вещественность», конечно, существенно трансформированная и в силу специфики литературы как вида искусства, и в силу яркой бунинской индивидуальности, но, безусловно, повлиявшая на поэтику книги, дополняется здесь еще особой пластикой изображения, которая сродни искусству лепки и которую П. Флоренский называл «записью прикосновений»[138]. Наряду с «вижу» и «чувствую», «касаюсь» как способ возможность общения с миром (и не только с предметным!) занимает в бунинской книге существенное место. Коснуться или испытать прикосновение – значит не представить, а пережить непосредственно миг встречи с тем, что станет «жизненным составом» твоего существования: «Не Сенька дал мне понятие о смерти. <…> Однако благодаря ему почувствовал я ее в первый раз в жизни по-настоящему, почувствовал ее вещественность, то, что она наконец коснулась и нас» (6, 28); «…именно в этот вечер коснулось меня дознание, что я русский и живу в России» (6, 57).

Следовательно, в бунинском мире реакции, восприятия, переживания, опосредованные дистанцией времени или разделенностью «я» и «не-я», по существу снимаются и создается эффект прямого присутствия или «вхождения» как бы «самих вещей в оригинале» (Н. Лосский), а не их символов, копий или отражений. В видимом у Бунина есть то, что видится, в слышимом – то, что слышится, в переживаемом – то, что переживается. Другими словами, «вещественность», «телесность» бунинского мира есть не только и не столько следствие реалистичности художественного мышления писателя, его сориентированности на предметную и природную реальности. Речь идет о глубинном освоении феноменологического отношения к миру, об отработке новых принципов взаимоотношения «я» и «не-я». «Активная пассивность» действительно имеет феноменологическую природу, означает в переводе на философский язык освобожденность «я» от абсолютной субстанциональности и допускает совершенную объединенность «я» и «не-я», благодаря чему «жизнь внешнего мира дана» герою «так же непосредственно, как и процесс его собственной внутренней жизни»[139].