Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Такой, скорее, «гипотетический» итог не представляется автору поводом для пессимизма и беспокойства, не вызывает приступов отчаяния от как будто бы неосуществившейся возможности постичь тайну человеческого существования. Подобное вневременное «движение» по жизни (внутри жизни) знаменательно, поскольку представляет собой для Бунина, исследующего «простирания» человеческой субъективности, «онтологию» понимания вообще как принципа взаимоотношения «я» и «не-я». Понимание дается, открывается и живет тем же актом непосредственного (= мистического) «вхождения», «явления», «вступания» в прямое общение, что и реальности предметного и природного мира, его можно увидеть, ощутить, почувствовать, коснуться, но нельзя перевести на язык понятий и итоговых формул, иначе оно утратит подлинность живого смысла, живого «присутствия». Поэтому-то Бунин и не дает расшифровки и обобщения «герменевтических» усилий героя, направленных на истолкование феномена жизни. А кроме того, художник действительно убежден в принципиальной неразгадываемости тайны жизни и только обозначает сферы пребывания, присутствия этой тайны, открывает некоторые возможности ее «коснуться».

Система этих обозначений в конечном итоге складывается в некий мифообраз жизни, открывающийся интуицией и призванный стать альтернативой собственно философского, логического ее понимания.

§ 2. Метафизика пространства «Жизни Арсеньева»

Имея в виду репрезентативность пространственного языка, можно предположить, что именно опыт пространственности, переживаемый Арсеньевым, нагружается особенно активно метафизическими и экзистенциальными смыслами, становится одним из основных способов сотворения этого мифообраза. Можно также предположить, что в основание его кладется не бинарная структура, поскольку для художника принципиально характерно стремление «снять» принцип классических оппозиций разного рода – «я» и «не-я», личности и мира, жизни и смерти, логического и психологического, субъективного и объективного, эпического и лирического и т. п. Бунинский «образ» жизни с самого начала развертывается в границах того, что культурной традицией именуется как «тетраморфность» или мир «четверицы»[145]. Названная структура символизирует целостность, связанную с понятием ситуации (то есть некой осуществившейся данности, «явленности». – Н. П.), в то время как «триада связана с понятием активности», а также «с интуитивным ощущением пространственного порядка»[146]. Это мир, в котором, по определению современного философа, «памятью и опытом предшествующих поколений запечатлена архаическая структура мирового вообще, удерживающая в себе многообразие направлений, отношений, сторон как извечную обращенность и игру четырех – смертного и божественного, земного и небесного»[147].

Думается, такая структура моделирования художественной реальности явилась своеобразным ответом Бунина-художника XX столетия на исчерпанность той тернарной модели XIX в. – модели Толстого – Чехова, о которой пишет Ю. М. Лотман и которая включает «мир зла, мир добра и мир, который не имеет однозначной моральной оценки и характеризуется признаком существования. Он оправдан самим фактом своего бытия. Мир жизни расположен между добром и злом»[148]. Бунинскую «тетраморфность» логично рассматривать как закономерное движение художественного сознания новой по отношению к классической XIX в. культурной эпохи к преодолению разного рода бинарных структур, а также дискретного «рассредоточения» смыслов. Важна идея жизни как феноменальной целостности, соединяющей концы и начала, полюса и пределы, но при этом сохраняющей качество определенности, оформленности.

Уже в предваряющей «живописания» Арсеньева главке отчетливо намечены образы-доминанты, объединенные семантикой «четверицы». Так, возвращаясь к началу своего «путешествия по жизни», герой сразу открывает нам опыт переживания изначальной слитности и одновременно раздельности начала и конца, рождения и смерти: «Не рождаемся ли мы с чувством смерти?» (6, 7); «Исповедовали наши древнейшие пращуры учение “о чистом, непрерывном пути отца всякой жизни”, переходящего от смертных родителей к смертным чадам их – жизнью бессмертной, “непрерывной”» (6, 8); «И разве не радость чувствовать свою связь, соучастие с “отцы и братии наши, други и сродники”» (6, 8).

Соединение в одном контексте отрывков из православной молитвы и отсылок к древним ведическим книгам, близких пафосом глубинного единения живых и «всех от века умерших», весьма показательно. Это опора автора на различные культурные традиции осмысления феномена «непрерывности», особой целостности человеческой жизни, не уничтожаемой физической смертью. Сама попытка героя заглянуть в свои истоки, ощутить принадлежность «знатному, хотя и захудалому роду» свидетельствует о необходимости и возможности для него выйти за пределы ограниченности собственного существования, совершенно конкретно, «по-земному», пережить пребывание «вне времени», прикоснуться к бессмертному, божественному.