Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Такая повествовательная структура, при которой вопрошания закономерно уступают место непосредственно «являющимся» и как будто вновь видимым и переживаемым картинам, встречам из прошлого, органична для книги. Подобным образом оформляет себя сознание, открытое постижению, «вбиранию» феномена жизни. Но не только. Можно повторить в данном случае то, о чем уже упоминалось, а именно – о самопроявлениях, о самообнаружении этого феномена: реальность начинает «говорить» и «открывать» себя сама. И сверхзадача художника – запечатлеть это максимальной эстетической полнотой, «самостоятельностью», завершенностью образов. Поэтому в бунинском мире рефлексия героя носит особый характер, она условна, поскольку сориентирована даже не на поиск того единственного образа, который несет в себе и «предлагает» реальность, а на оттачивание способностей и готовностей принять, сохранить этот образ, что в конечном итоге и становится ответом на его вопрошания, обращенные к миру, к себе.

Подобная структурная, архитектоническая закономерность выявляется и на уровне частей и фрагментов, и на уровне произведения в целом и обеспечивает внутреннее единство, стройность и даже выстроенность всей книге. Это можно увидеть уже в первой главке.

Обозначив в самом начале свое кредо и понимая, что, по собственному признанию, «жизнь человеческую написать нельзя», автор все же решается отправиться вместе с героем в плавание по «большому пространству» его жизни и намечает первые и самые важные для человека «незыблемости» и опоры, отправные, исходные точки такого «плавания». Одной из таких «незыблемостей» является для Арсеньева «интуиция бессмертия» (термин К. Г. Юнга), глубинное ощущение связи со своими предками, принадлежности роду и небу, что означает стирание границ между земным и небесным и что понимается как один из законов жизни. В финале это понимание облекается в конкретный и одновременно символический пространственный образ, рожденный, данный самой реальностью. Европейский город, в котором живет герой, как и многие другие города в приютившей его стране, «некогда славные, <…> а теперь в повседневности живущие мелкой жизнью», открывает Арсеньеву определенный, «опространствленный» момент вечного, всегда «присутствующий» здесь, в повседневности: «Все же над этой жизнью всегда – и недаром – царит какая-нибудь серая, башня времен крестоносцев, громада собора с бесценным порталом, века охраняемым стражей святых изваяний, и петух на кресте, в небесах, высокий господний глашатай, зовущий к небесному Граду» (6, 8). Этот образ, несущий в себе семантику «неслиянности и нераздельности» земного и небесного – города и Града, воспринимается как открывающий и в определенном смысле как завершающий тему обретения человеком первоначальной целостности, являющийся архетипическим продолжением в нем целостности объективной, «мирового вообще».

Пафос «четверицы» еще более ощутим при сопоставлении этого фрагмента со стихотворением «Петух на церковном кресте», созданным в 1922 г. Близкий по смыслу и образности стихотворный текст тем не менее организуется интонацией активного противопоставления («назад идет весь небосвод, а он – вперед…») «обмана» человеческой жизни вечному сну мертвых, кресту, Божьему храму. Сравните:

Плывет, течет, бежит ладьей,
И как высоко над землей!
Назад идет весь небосвод,
А он вперед – и все поет. <…>
Поет о том, что все обман,
Что лишь на миг судьбою дан
И отчий дом, и милый друг,
И круг детей, и внуков круг,
Что вечен только мертвых сон,
Да Божий храм, да крест, да он (8, 18–19).

Здесь, в «Жизни Арсеньева», петух на кресте вознесся «над этой жизнью», однако, разделяя эту и ту жизни, он одновременно их и сближает, соединяет, символизируя вечную устремленность земли к небу, города к Граду как безусловный и непреложный закон «этой жизни». Такое смысловое звучание усиливается в том числе и использованием характерной пары наречий – «всегда» и «недаром», подчеркивающих значение обязательности, безусловности постоянного пребывания в земной жизни «высокого Господнего глашатая». Этот яркий оригинальный образ первой главки можно считать конструктивным, он направлен своей символикой в последующий текст, прорастает и обогащается многими «продолжениями».

«Четверичность» как символ «явленной» целостности, идеально устроенной структуры (сравните с высказыванием Платона: «Три является числом, относящимся к идее; четыре – это число, связанное с воплощением идеи»[150]) особенно ярко и отчетливо проступает в «образах мира», переживаемых маленьким Арсеньевым. И это психологически очень точно, убедительно, поскольку, согласно, например, юнговской теории символов[151], именно ребенок воспринимает мир в его завершенности.