Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Следовательно, в «Темных аллеях» Бунин показал все многообразие проявлений женского и его значение в мужской судьбе. Этот определяющий для художника аспект в разработке темы концептуально углублен и кульминационно подчеркнут, на мой взгляд, в рассказах «Натали» и «Чистый понедельник».

II Диалоги монологиста

Введение

Основная тема раздела, обозначенная в заголовке, может показаться парадоксальной, тем более если понятие диалога используется автором не как метафора и не в качестве обозначения формальных признаков организации текста. Ведь И. А. Бунин снискал себе устойчивую репутацию монологиста, жесткого и авторитарного художника. Однако тем поучительнее для нас проследить, как соединяются в его художественном творчестве последовательность и определенность позиции и искреннее желание услышать голос собеседника. Обладая уникальным артистическим даром, Бунин, как никто другой из его современников, оказался восприимчив к «веяниям времени», осознал исчерпанность субъектно-объектных отношений в культуре и настоятельную потребность диалога. Неслучайно он является одним из самых «литературных» авторов. Существенной составляющей его произведений стали конкретные межтекстовые связи, а, кроме того, в своих итоговых книгах о Толстом и Чехове художник предложил особый способ постижения этих великих писателей и личностей – постижения как прямого общения с ними в «ситуации встречи»[237]. Эти книги – выразительный урок отношения к культурному наследию, когда преодолевается обезличенность так называемого «объективного подхода» и классик является нам во всей сложности и полноте феномена.

На протяжении всей жизни Бунин занимал сознательную позицию защитника и продолжателя традиций русской классики XIX в. Современная эстетическая ситуация переживалась им как эпоха агрессивного наступления на подлинное искусство и потому настоятельно требующая сохранить «драгоценнейшие черты русской литературы». В качестве аргумента достаточно вспомнить знаменитую речь художника на юбилее «Русских ведомостей» в 1913 г., когда он резко отозвался о состоянии современной литературы: «Произошло невероятное обнищание, оглупление и омертвение русской литературы. <…> Исчезли драгоценнейшие черты русской литературы: глубина, серьезность, простота, непосредственность, благородство, прямота – и морем разлились вульгарность, надуманность, лукавство, хвастовство, фатовство, дурной тон, напыщенный и неизменно фальшивый. Испорчен русский язык (в тесном содружестве писателя и газеты), утеряно чутье к ритму и органическим особенностям русской прозаической речи, опошлен или доведен до пошлейшей легкости – называемой “виртуозностью” – стих, опошлено все, вплоть до самого солнца, которое неизменно пишется теперь с большой буквы, к которому можно чувствовать теперь уже ненависть, ибо ведь “все можно опошлить высоким стилем”, как сказал Достоевский. <…> Мы пережили и декаданс, и символизм, и неонатурализм, и порнографию, называвшуюся разрешением “проблемы пола”, и боготворчество, и мифотворчество, и какой-то мистический анархизм, и Диониса, и Аполлона, и “пролеты в вечность”, и садизм, и снобизм, и “приятие мира”, и “неприятие мира”, и лубочные подделки под русский стиль, и адамизм, и акмеизм – и дошли до самого плоского хулиганства, называемого нелепым словом “футуризм”. Это ли не Вальпургиева ночь!»[238]. Известно, что и впоследствии Бунин сохранил подобную жесткость взгляда, о чем свидетельствуют его публицистика эмигрантского периода, отзывы и статьи о писателях-современниках. Этим обстоятельством, вероятно, и обусловлено обращение художника преимущественно к прошлому литературы, а также сам характер такого обращения – интенсивный, драматически-напряженный.

Поэтому возникает проблема именно диалога с предшественниками. Она предполагает рассмотрение творчества Бунина, в частности его прозы, не столько в нейтральном процессе «снятия» традиций, сколько в напряженных «ситуациях встречи» с классиками русской литературы XIX в. В мире художника есть зона активного диалогического общения, в которой как источник нового содержания важен момент сопряжения различных ценностных и эстетических смыслов. Эта художественная практика может быть осмыслена и оценена в сопоставлении с идеями философов-коммуникаторов ХХ в. – К. Ясперса, М. Бубера, М. Бахтина, В. Библера и др.[239] «Как опыт мир принадлежит основному слову Я-ОНО. Основное слово Я-ТЫ утверждает мир отношений. Если Я обращен к человеку, как к своему ТЫ, то он не вещь среди вещей и не состоит из вещей. <…> Ты встречает меня. <…> Я вступаю в непосредственное отношение с ним»[240], – пишет М. Бубер.